ФИНАЛ

рассказ

Первая ступенька, вторая... седьмая... Подниматься на пятый этаж, и лифт есть, но Мила Царская оттягивала момент встречи с Эдиком (хотя нет, Эдик остался в прошлом, сейчас она шла к малознакомому, в сущности, Эдуарду Галкину) и ступала не спеша, часто останавливалась, нарочито тяжело дыша. Сердце её билось сильно не от подъёма по лестнице. Что ей каких-нибудь сорок-пятьдесят ступенек! С самих девчонок была буфетчицей, а на такой работе - каждый день, словно спринтерскую дистанцию берешь, так что сердце у неё привычное к нагрузкам. От другого болит и сжимается.

Всю жизнь, сколько Мила себя помнит, она не упускала возможности взяться за стоящее дело; и бралась с умом, чтобы прибыль была понаваристее; там же, где начинала чувствовать себя скованно, долго не задерживалась. В последние шесть лет ей крупно везло: она обосновалась на пассажирском теплоходе "Осетия". Рейсы за рубеж - вот где смогла она размахнуться, и надежды на иную жизнь не были уже такой недостижимой сказкой. И вот... случилось то, о чем она не могла без содрогания вспомнить. Что сделали с ней в тот день, она не знала. В памяти только запахи: сильный, до одури, запах цветущих акаций во всем городе, крепкий запах только что помолотого кофе в той бесконечно страшной теперь для неё квартире, и самый последний - резкий, больничный, что-то вроде хлороформа. И осталось ощущение насилия. Нет, не физического. (Как-то в Вене Мила посмотрела фильм ужасов. Сцены насилий преследовали её, одинокую женщину, по ночам; на плохо освещённых улочках, в тёмных подворотнях долго мерещились ей дюжие насильники.) Здесь было насилие над психикой.

Началось всё перед последним рейсом, с телефонного звонка. Не бьющего по нервам, но требовательного. Она сняла трубку и по обращению сразу почувствовала "своего". Вежливо-приказным тоном попросили о встрече. Она не удивилась: значит, есть дело. "Где?" - спросила только. "Вас подвезут", - был ответ.

Её подвезли к дому, номера которого она не могла, как ни старалась, заметить. Шикарная, отметила Мила, квартира на первом этаже. Провели в последнюю по коридору дверь. Человек - с фигурой и лицом аскета - не поднялся к ней навстречу из глубины комнаты, лишь качнул ровной ниточкой пробора в тускло-серебряных волосах, жестом пригласил подсесть за небольшой резной столик, уже накрытый: рюмочки, кофейные чашки, причудливый сосуд, как оказалось, с коньяком. Царская повиновалась - села в кресло напротив. Хозяин назвался Форкиным; непринужденно произнес несколько фраз, из которых она поняла: ее знают как облупленную, но опасаться как будто не стоит. "Все под Богом ходим", - улыбнулся аскет, и Мила в ответ тоже, но от улыбки деликатного собе­седника захолодело внутри, заныло под ложечкой. С той же холодной непринужденностью предложено было выпить чашечку кофе с коньяком. Она медленно смаковала тонизирующий напиток, любуясь узором тонкой чашки и гадая: что же дальше, как вдруг Форкин стремительно навис над ней, взглядом вжал в кресло. Она попыталась подняться, но кресло будто засасывало, не отпускало, подобно болотной топи. В глазах у нее заплясали огоньки... Дальше Мила ничего не помнила. Когда вернулось сознание, она обнаружила себя на лавочке в сквере. Рядом сидела опрятная старушка с газетой в руках. "Что со мной было? Где?" - мучительно пыталась вспомнить Царская, машинально потирая онемевшую левую руку. И вдруг она заметила на запястье крохотный, как от укола, след. Сразу всё вспомнилось, как он страшно завис над ней... Только где это было?.. Где тот дом? На этой улице? Она шла по скверу, стараясь сдержать лихорадочный бег, идя по тротуару, вглядывалась в фасады зданий. Ничего не осталось в памяти. Заявить?.. Глупо! Только милиции не хватало... У самой, как говорится, рыльце в пушку.

В рейсе Мила была сама не своя. Голова чугунная, не помогали никакие болеутоляющие, сосудосжимающие и расширяющие. Вернувшись, она получила от матери из Кривого Рога ужаснувшее ее письмо с рассказом об обнаруженном в их квартире кладе учеными из областного музея. "Они вежливо извинились за беспокойство и принялись сноровисто обшаривать стенки под окнами. Раскурочили на кухне стенку под окном и за батареей нашли, ты не поверишь, дочка, ценности - золотые монеты в двухлитровой банке. Оказывается, сведения о кладе разыскали в архивах города. А мы то, дочка, в неведении жили и даже не догадывались..."

Царская не помнила, как села на поезд, как уехала в ночь, ни на минуту не сомкнув сухих невидящих глаз, как, повинуясь давней привычке, бегала по магазинам, чтобы к матери не заявиться с пустыми руками, каким образом достала билет в Кривой Рог на вечерний рейс самолета, как дотащилась домой. Едва переступив порог, остановилась как вкопанная, уставившись на заново оштукатуренную стенку на кухне под окном.

- Ты что? - забеспокоилась мать. - Плохо тебе?

Мила ничего не ответила. Не могла отвести взгляда от свеженькой стены.

- Кто бы мог подумать, - перехватив дочкин взгляд, запричитала мать. - Такое богатство лежало у нас, и где? На кухне. А мы-то концы с концами еле сводили, да и до нас, чай, не богатеи жили...

Наконец дочь пришла в себя и шёпотом, спросила:

- Тебя не пытали?

- Да ты что? - ожила мать лицом, засмеялась. - Зачем? Не грабители - из музея. Культурные, вежливые люди.

Невдомёк было старушке, честно проработавшей тридцать лет с гаком на производстве, а теперь коротавшей старость в огородике, выращиванием овощей для себя и чуть-чуть на продажу - маленькая прибавка к копеечной пенсии, - откуда взялись в их доме... "архивные" ценности. Тайник соорудила Мила собственноручно, вот здесь, за батареей, в отсутствие матери, выбравшейся как-то в санаторий.

- Ты что всполошилась, дочка? - пристала мать. - Аж позе­ленела. Не наше, чего ж жалеть-то! Жили и проживем, руки-ноги, слава Богу, двигаются. Приляг, устала с дороги-то, - отобрала сум­ки, провела до дивана.

Мила прилегла, отвернулась к стенке; через часик мать хотела позвать к столу - дочка будто бы спала. А к вечеру у нее поднялась температура; старушка решила дать аспиринчику с липовым чаем, затормошила её за плечо - Мила повернулась, открыла глаза. Увидев близко поднесенную к ней чашку с чаем, она с неподдельным ужасом резко оттолкнула ее от себя, так что чашка вылетела из материнских рук. Закричала: "Нет! Не надо! Не троньте меня!" - и потеряла сознание. Кипяток не повредил матери очень сильно; ски­нув облитый шерстяной носок, она поспешила за холодной водой и нашатырем приводить дочку в чувство. Телефона в доме не было, и она не могла вызвать врача, не отлучаясь от дочери. А потом была даже рада, что не вызвала: дочь всю ночь бредила - выкрикивала какие-то имена, куда-то пыталась бежать, какие-то деньги искала, плакала. Порой Мила бормотала не по-русски, а русские фразы просто пугали мать: "не троньте меня", "дом, какой же дом, не этот, не этот, не этот, какой же дом?!". Старушка все же ухитрилась дать ей несколько таблеток, кое-что от сердца, уговаривала разжать зубы, плакала, звала по имени. Мила узнавала её, становилась по­слушной.

Царская провалялась несколько дней. "Опять влачить жалкое существование? - уныло размышляла она. - Копила, копила, все прахом! Пришли, любезным обращением заворожили старуху-дуру, выгребли подчистую. Почему они не убили мать? Не хотят идти на мокрое дело? Интеллигентно предпочитают работать, - зло посмеялась над собой. - Ну ладно, хватит плакаться. Кое-что на сберкнижках уцелело".

- А ты не запомнила, кого из тех учёных? - спросила она будто невзначай, когда оклемалась.

Мать сокрушённо развела руками:

- Да на что? И память куриная, ты ж знаешь. Одного чуток помню, седой, с пробором, на лицо худой, сам вежливый очень.

"Да это ж Форкин!" - мысленно закричала Мила.

- Да ты забудь, дочка, - уговаривала мать. - Это ж надо, так всполошиться, с ног свалилась! Да пропади он пропадом, этот клад! Да что б из-за него бредить?! И чего только не бормотала, и про деньги эти проклятые, и какой-то укол, и чего-то еще, я не по­няла...

"Бредила?.. Укол?.. Уж не "бредила" ли я там, после укола? Сама, сама сказала... За этим и позвали, поди..."

Вернувшись в Измаил, она стала бродить по городу, пытаясь вспомнить дом, подъезд, брала такси, чтобы углядеть улицу, как она видела тогда из машины. Убедившись, что её усилия тщетны, она стала думать о другом: кто мог навести тех бандитов на нее с её тайником. Шаг за шагом припоминала свои знакомства, связи, привязанности - и докопалась до Галкина. Вот кому она доверилась однажды!

С Эдуардом Галкиным её познакомила года три назад подруга "по бизнесу" из Старой Некрасовки. Каким описала его - таким и оказался "фирменный мальчик", неожиданностей не было. Царская не стала кокетничать: она была одна, и "мальчик" свободен. Когда они уже освоились друг с другом, Мила как бы между делом, придирчиво изучая качество поданного блюда где-то в шашлычной, поинтересовалась:

- Как ты относишься к деньгам?

- Как и ты, - уклончиво ответил Эдуард. Мила слегка улыбнулась: - А как я?

- Положительно, - уверенно изрёк Галкин.

Но еще месяца два присматривалась она к Эдику, прежде чем раскрыться. То, что возможностей держать марку у него мало, Мила определила быстро. Но он смышлен и осторожен. А возможностей и у неё предостаточно. В свои тридцать два она повидала места, которые не столь часто украшают телепрограмму "Клуба путешественников" - Сингапур, Бейрут, Борнео, Стамбул. Не говоря уж о красавице Вене, где бывала она особенно часто. И знала Мила там не только указанные в справочниках для туристов достоприме­чательности. Царская решила для начала поручить жаждавшему "стоящего дела" Эдику превращать мелкие деньги в крупные купюры, что он ловко и делал, не ломая головы над вопросом: кому и зачем понадобилось это в Австрии? Эдик органично вошел в её деловую жизнь, и связь партнеров прочно закрепилась в канале взаимопонимания.

Сбыт советских купюр осуществлялся через дельца, служившего на борту венской плавлавки. Он был известен Царской как Никифоров, она догадывалась, что имя не подлинное, да какая разница ей? Никифоров потребовал данные о новичке, вошедшем в пай, Мила дала. Вдруг сбыт хрустящего товара прекратился. Никифоров исчез. Царская, не слишком озадачившись, занялась другим делом. Эдик выпал из поля её зрения: в это время он уже ходил гоголь-моголем, счел возможным окрутить Людку с междугородней. Царская с Людкой тягаться не могла, но обиды на Эдика как-то не держала. Много дней спустя она столкнулась с ним совер­шенно случайно на рынке.

- Привет! - улыбнулась.

Галкин глядел поверх её золотистой прически.

- Здравствуйте, - сухо ответил, помедлив.

Не понимая странного поведения бывшего партнера, она обеспокоилась :

- Что случилось?

- Всё нормально, - тем же тоном произнес Эдуард. - Все живы-здоровы.

И пошёл прочь не оглядываясь.

С тех пор они не встречались. Но Мила, бесконечно вспоминая, вспомнила самое главное. Однажды, когда у них с Галкиным отношения были еще, что называется, душа в душу, она в порыве дурацкой откровенности и умиления сказала ему о своих сбережениях. Просто, мол, у нас с тобой такое будущее, такое... Не помнила, сказала ли, где и сколько спрятано, запомнила только, что он никак не отозвался на ее слова, она глянула: спит, она и сама уж засыпала. Только, может, не спал, притворялся?!

И вот она прилетела в Москву, чтобы выяснить: не он ли причастен к этому делу? Хоть прямо, хоть косвенно... "Надо же, - думала она, стоя перед дверью, по-хозяйски обитой красивым дерматином, - в столице обосновался, в самом центре... Звонить или уйти?" Наконец она решилась и нажала блестящую пуговку звонка. По спине ее волной пробежал противный озноб. "Говорить об ограблении не буду, - твёрдо решила она, - только в глаза ему, подонку, погляжу..."

Галкина разбудил резкий, пугающий звонок. Он разлепил глаза, секунд пять настороженно взирал на телефон. Тот безмолвствовал. Померещилось, решил он, досадуя, что неведомый звук не дал понежиться в постели после веселой ночки. Он нехотя встал, прошёл в ванную. Освежив лицо и шею, сел в кресло к телевизору и снова задремал. Минуты через две проснулся и торопливо включил телик, ругнув себя: "Соня! Жарова проспал?.."

Едва загорелся огонек на щитке телевизора, как новый резкий звонок буквально вырвал его из кресла. Ч-чёрт, это ж с лестницы звонят, сообразил Эдуард и тут же встревожился: "И кому я понадобился? Впрочем, что я трясусь? Сам же насчёт плотника в дэз звякал".

Но вместо плотника он увидел Милу.

Сперва остолбенел. Кого угодно, но не партнершу по австрийскому "бизнесу" ожидал увидеть. А она улыбнулась чуть принужденно:

- Узнаешь?

- Не совсем, - промямлил Эдуард.

- Ах вот как! - Глаза Милы вспыхнули недобрыми огоньками. - Ну, извините тогда, - и каблучки зацокали вниз по ступенькам.

"Как разыскала? Кажется, ни одна живая душа там не знает... Ах да, Людка! Вот не будешь доверяться болтливой бабе!.. Впрочем, чего я боюсь? Ну, зашла. Просто знакомая..."

- Слушаю вас, - импульсивно окликнул он уходящую женщину. Царская медленно повернулась к нему лицом. "Чует кошка, чье мясо съела", - мелькнуло у нее. Узнать, узнать, билась в голове одна мысль. Но Галкин в квартиру не приглашал и продолжал молчать. Она резковато напросилась:

- Может, войдем к тебе? В ногах правды нету. Галкин сослался на семью, маленьких детей, тесноту.

- Никак не пойму, зачем понадобился, - без тени улыбки пожал он плечами. Торопливо спохватился: - Вы проездом в Москве?

Опасная гостья не ответила и, держась за перила, вновь заскользила вниз по лестнице.

Эдик крикнул:

- Я сейчас!

Пока шли до Цветного бульвара и по нему - нервной рысцой, - ему так и не удалось понять: зачем пожаловала бывшая партнерша. Галкин больше молчал, по принципу: больше молчишь - меньше скажешь, а сказать ему надо было как можно меньше. А она цедила сквозь зубы:

- Короткая у тебя память! В дверь не пустил! А когда-то подушка была на двоих!

- Вот потому и не пустил. Жена с потрохами съест...

- Да нет никакой жены! - скривилась, как от горького, Мила. - Людка звонит в ночь-полночь...

- Ну ладно, нет! Каждый волен жить, как он хочет и может.

- Ничего он не может! - с бессильным ожесточением выкрикнула Царская и, не сдерживаясь, заплакала.

- Перестаньте! Этого еще не хватало! - Он грубо встряхнул ее, и слёзы с ресниц былой сподвижницы брызнули ему на руку.

Она долго с величайшей осторожностью, смотрясь в зеркальце, промокала глаза, не обращая внимания на прохожих, не стесняясь ни их, ни Галкина. Потом вдруг спросила:

- Как поживает Форкин?

Эдик безразлично пожал плечами, но Царская требовательно смотрела на него, и он, раздражаясь этой непонятной требователь­ностью, насмешливо отпарировал:

- А с чем его едят?

Царская, стремясь уличить его, смутить, не спускала с него глаз, но Галкин выдержал взгляд. Она поняла, что он и в самом деле не слышал ничего о Форкине.

Но тогда как же быть? Догадка ее о причастности Эдика к ограблению как будто подтверждалась уже его поведением, нежеланием видеть ее, говорить с нею... А впрочем, не знает Форкина? Что с того? Форкин с таким же успехом может быть для других Соловьевым, Белкиным и вообще кем угодно.

- Где ты теперь работаешь? - сменила она тему.

Вопрос был, в общем-то, абсолютно нейтральный, но Галкин вдруг вздернулся, занервничал:

9- А в этом, как его... Мостранс... - Потом, он будто рассердился на себя, коротко отрубил: - Где - это непринципиально.

- А я по-прежнему, - начала, было, Мила, но Галкин всё не мог успокоиться:

- Меня не интересует ваша карьера. "Нервничает подонок", - отметила Мила.

Галкин спохватился, попробовал загладить грубость:

- Главное - работать, неважно где, а то, чего доброго, тунеядцем сочтут и мигом на "химию", а то и куда похлеще...

- Ну, как же, - не спустила ему промаха Царская, - только по этой причине и стоит работать. На чёрный день припасено, а может, и на светлый хватит, а, Эдик?

- Не ваша забота, - огрызнулся он. - И как люди любят чужое считать!..

- Чужое?! - надорвано вскрикнула Царская. - А если моё, кровное?.. - Она снова зашмыгала.

- Ты что, о чём? - не понял Галкин. - О том ты забудь, слышишь? Я там тебя не дурил, да и кто из нас за старшего был? Тебе мою долю легче было зажать, не мне...

- Не притворяйся! - плаксиво прервала Мила. - Сколько тебе Форкин за меня отвалил? - хриплым шёпотом спросила она, а кулачки сами собой сжались.

- Ты не рехнулась, часом? - психанул Эдик. - Да ну тебя!

Он быстро пошел от неё назад, к остановке троллейбуса. В это время они шли уже от Петровского бульвара к Страстному и из-за угла как раз выплывал троллейбус в нужную сторону.

Царская мгновенно извлекла из спортивной сумки фотокамеру, взвела затвор и, забежав вперед Эдика, нацелилась на него объективом. Он отскочил. Глотая слезы, Мила торопливо успокоила:

- Людка просила запечатлеть твою московскую физиономию.

- Ладно, валяй, - махнул он рукой и щукой нырнул в остановившейся рядом троллейбус.

Мила с трудом дотащилась до первой скамейки на Страстном бульваре, тяжело села. Удрал-таки, негодяй. Хорошо хоть успела, будет, что показать матери: не он ли второй "сотрудник музея"?

...Раздеваясь у себя в прихожей, Эдуард от души развеселился: "Тоже мне, комиссар Мегрэ!" Вспомнил её вопрос: "Работаешь сейчас где-нибудь?" И теперь покатывался от хохота:

- Да, лапушка-облапушка! Конечно, как и все уважающие себя люди, работаю. Но только по пятницам.

По утрам Эдуард весело смотрел из окна на густой поток людей, на переполненные автобусы, троллейбусы, трамваи. Все - и люди и транспорт - боялись опоздать! "А я не из торопыг", - самодовольно размышлял он.

"Пятницкую службу" он получил после того, как провалился "австрийский бизнес". Насколько помнится, однажды позвонили по телефону.

- Эдуард Петрович?.. Вам привет от Царской.

Он насторожился, как хорёк. И хотя голос незнакомый, он не посмел ослушаться. Вроде и не было ничего такого криминального в просьбе. Всего-навсего попросили выручить больную женщину: гардероб переставить. Назвали адрес. "Какой, к черту, еще гардероб?" - возмутился Эдуард про себя.

Дверь ему открыла цветущая женщина - отнюдь не больная. Вручила в прихожей увесистый саквояж с просьбой доставить родственнице. Он растерялся чуток. Что было в саквояже, не поинтересовался. Доставил по назначению, а там сюрприз: компенсация так сказать, за беспокойство. Потом он еще раз понадобился, и еще. Вначале Галкин стеснялся, но быстро освоился. Обычно презентовали от тридцати до полета рублей.

За два года службы на "больных и немощных" Эдуард поднаторел. Не потому ли и воспринял командировку в Москву как должное. Теперь у него все как у порядочных людей: и материально на должном уровне, и со временем на "ты". С женитьбой Галкину советовали пока повременить. "Ещё успеется, - писал он своим старикам, - вот встану на ноги, тогда..." Что будет "тогда", он не договаривал, об этом не думал. И распахивались перед курьером двери в разных концах белокаменной. Возил пакеты, чемоданы, бандероли, свертки. Что было в них, он не знал - не его забота. За незнание - приличная плата, а это важнее всего.

Однако с некоторых пор Галкина стали одолевать отвлекающие мысли. Он ударился как-то раз в самокопание, критически взглянул себе в душу - и ничего там не обнаружил, кроме страха неминуемого возмездия: хозяева-то не боги, в случае чего отрекутся от родной матери, а уж козявку-курьера выдадут мгновенно. "На кого я работаю? Полная безвестность и тайна. Все когда-то кончается судом, местами строгого режима, а в "особо крупных размерах" - и высшей мерой".

И вот он, взбудораженный Милой, вновь задумался: "А не на Форкина ли я тружусь? "Недаром ведь Мила упоминала его. Веро­ятно, крупный делец. Вспомнились слова дотошного журналиста, воссоздавшего психологический портрет бывшего директора подпольной фабрики из подмосковного Подольска: "Я смотрел на этого человека, и по мере того как он говорил, у меня создавалось впечатление, что я, а не он - в местах не столь отдаленных. Да и как все это выглядело? Ни пятнышка на белоснежной сорочке, микроклимат, софа, холодильник, набитый всякой деликатесной всячиной, четырехразовое питание. А лицо!.. На нем - непередаваемое словами выражение, будто это не я, а он делает мне великое одолжение, снизойдя до интервью. Невольно забываешь, что ему уготована исключительная мера наказания. Поразительная выдержка!.."

"Ей-ей, именно на такого дельца и горблюсь! - почему-то решил он и его прошиб холодный пот. Он заметался по комнате: -Нет, нет, хватит с меня! Завязываю... Сколько веревочка не вейся... Мне на мой век хватит. (Боясь сглазу, Эдуард даже мысленно не произносил заветной суммы в загашнике.) Не хочу играть ни в курьеры, ни в жгучие тайны, ни в казаки-разбойники. Тем более что не известно, какие предметы носил в свертках и бандеролях -золото ли, наркотики? А это криминал!.."

Эдуард повалился на софу в полном изнеможении. Горько рассмеялся: "Сейчас вот позвоню им и все выложу как на духу... Остолоп! А куда и кому звякать? Ни одного телефона не знаешь, ни одного адреса. В башке ничего цельного! И понятно почему: меня любезно подвозили на "волгах" и "жигулях", так же предупредительно увозили".

...Когда в очередную пятницу он понадобился, Галкин, поп­равляя галстук, взбунтовался.

- То есть? - приземлила его телефонная трубка. У Эдуарда Гал­кина дрогнули колени. Он пересилил себя.

- С сегодняшнего дня я, - ему хотелось сказать "на вас", но он сдержался и закончил вполне корректно: - у вас не работаю.

Последовала секунда гробового молчания. Властный голос пригласил отужинать в "Пекине" сегодня же.

В ресторане Эдуарда Галкина встретил метрдотель и подвел его к моложавому человеку в голубом велюровом костюме. К его затруднениям "велюр" отнесся с искренним участием. Выпили коньячку под холодные закуски.

- Что хотела от вас эта... женщина? - как бы, между прочим, спросил шеф, нацеливаясь вилкой на ломтик осетрины.

У Галкина заныло сердце от предчувствия беды. То, что он считал тайным, оказалось открытой книгой для посторонних людей.

- Не знаю, - покривил он душой, - возможно, чувства ко мне еще питает, раз на добрую память щелкнула фотоаппаратом.

"Велюр" иронически отнесся к "гипотезе чувства". Некоторое время молча поглощал деликатес, думал. Наконец отер салфеткой сочные губы и процедил:

- Ну на память, так на память... Опять помолчал, подумал.

- У меня к вам совсем пустяковое поручение, вы не против?

- Ну, если последнее...

Эдуарду вдруг послышалось, "велюр" бормотнул: "«Аб-гемахт*!»" Он впился взглядом в сидящего напротив человека. Вроде свой, русак!

- Вот и договорились! - произнёс тот, рассеивая излишнюю подозрительность курьера, по-русски. - Пакет в машине, - продолжал шеф, возвращая Эдуарда Галкина из дебрей детективов на бренную землю, в действительность, и привычно назвал номер черной "Волги". - Шофер знает куда везти. На месте и заявление напишите, как положено, по форме, с указанием причин, почему прекращаете с нами сотрудничать. И расчёт получите. Все честь по чести, мы ведь деловые люди, не так ли?

...Галкину открыл дверь мужчина с лицом аскета. Молча передал пачку красненьких, любезно предложил испить чашечку отличного цейлонского чая. В голове у Эдуарда суматошно пронесся заграничный детектив, в котором сообщников лишали разума травяными настоями. Но тут и рассчитались честь по чести, и предложили чай из Шри Ланки, который он любил. Эдуард без всякой задней мысли согласился. Через пару минут мир казался ему приветливой лужайкой, а лицо аскета - родным и добродушным. В мыслях - пустота и легкость необыкновенная, как сказал Гоголь. Эдуард поддакивал, подмигивал, посмеивался. И все вокруг курьера тоже поддакивало, посмеивалось, подмигивало.

Очнулся Эдуард на лавочке в скверике. Рядом сидела какая-то бабушка с газетой в руках. "Почему я здесь? - сонно подумал он. - Неужели так переутомился, что присел и задремал?". Галкин машинально ощупал себя и наткнулся на пачку красненьких в левом кармане фирменной рубашки. Импортный чемодан на колесах - его гордость - стоял рядом. Что-то смутно забрезжило в сознании и пропало. Слегка пошатываясь, он двинул в сторону станции метро "Новокузнецкая", вблизи которой он оказался. Интуитивно ориентируясь в пространстве и во времени, Эдуард Галкин, уже бывший курьер одной солидной организации, как в тумане, добрался во "Внуково". Он твёрдо знал, что должен ехать домой.

Денег хватило и на билет, на самолет, и на подарки престарелым родителям. Те были несказанно рады возвращению сына из служебной командировки. С гордостью и умилением судачили о нём с доброжелательными соседями.

Но самое удивительное ожидало Эдуарда Галкина на следующий день после возвращения. Он пришёл в родное Дунайское пароходство и от того, что там узнал, онемел - с полгода он не числился. Оцепенение продолжалось недолго. Незнакомый кадровик с остро-голубым взглядом приветливо поманил провинившегося в свой кабинет. Цепко оглядел, пригласил сесть. Черкнул на бланке несколько слов, протянул Эдуарду.

- Идите, дорогой, - сказал он, - прямо в Торгмортранс... К товарищу Шацкому. Всего доброго!

Галкин как-то потерянно кивнул, удивляясь, откуда знает его незнакомый доброжелательный человек, преисполненный загадочной силы.

Спустя месяц новоиспеченный экспедитор Торгмортранса столкнулся на городском базаре с незнакомой женщиной. Она сдержанно поздоровалась. Эдуард машинально кивнул, мучительно соображая: "Что за баба? Откуда знает меня?"

Он очень многое забыл после "чаепития" в компании аскета Форкина.

1985 г.

* Abgemacht! (нем.) - договорились!