Глава двадцать седьмая

НАВАЖДЕНИЕ

I

И чудились матери утонувший в снегу царственный бор сосновый, не­лепые в сказочной красоте леса, заиндевевшие костлявые бурёнки, сытно накормленные только по случаю важной дороги: волокли они прытко тя­жёлые сани. Мать содрогнулась снова, заслышав звонкий хруст снега и надрывный, леденящий кровь волчий вой. Ошалев, коровы шарахнулись в сторону; бессознательно сдержанные умелой рукой, они снова вступили на не езженую дорогу. Опрометью понеслись к чернеющей впереди околице Щучинска. Серые призраки с полыхавшими на снегу языками песней голода подгоняли насмерть перепуганную добычу.

Возница, едва не вывалившийся из саней мальчишка казах, придя в себя, левой рукой бессознательно придвинул взятый на всякий случай топор, по-мужичьи басом выругался по-русски: "У-у-у! Треклятые!" Подражая заправским возчикам, заорал от души, охаживая кнутом прыгающие перед глазами спины; крыл на чём свет стоит ломаным русским языком очумело скакавших животных. Казах орал с перепугу, потом осёкся, вспомнив, что в санях он не один. Застыдился прорвавшихся бранных слов по-русски. Искоса оглянулся на груду одеял и тулуп, на горевшие огнём глаза волков, - снова гикнул, нещадно захлестал по несчастным скотинушкам.

Выбившиеся из-под шерстяного платка волосы будущей матери за два часа нелёгкого пути успели заиндеветь. Её лоб, несмотря на сорокаградусный мороз, покрывался горячими капельками пота. Она мучительно переносила дорогу. Быстрая езда усиливала боль схваток. Она стонала, громко или тихо - морозный скрип снега поглощал почти все звуки. Звериный вой смёл всё сразу: и скрип, и стоны. Он полоснул по сердцу и привёл будущую мать в чувство. Угроза гибели притупила боль, лишила чувствительности. Она высунулась из-под тулупа. Не бредит ли она? Но нет. Лицо её, побуревшее на морозе, исказилось. Ахнув, утонуло под одеялами.

Волки лавиной скатывались с перелесков. Зловещее эхо сорок первого года докатилось и сюда, заметно согнало лоск с поджарых красавцев. В рыхлых казахстанских сугробах, отощавшие хищники проваливались по грудь и не могли нагнать сани. Снежные заносы для ослабевших волков оказалась непреодолимой преградой. Ускользающий завтрак рождал в их утробах жалобное урчание.

Затаившись под ватными одеялами и тулупом, перепуганная женщина молила всевышнего об одном: "Господи, пронеси!" Отчаяние и вернувшаяся боль заставили её заплакать в голос. Хрипели, и закусившие удила взмыленные бурёнки. Оравший на них мальчонка внезапно повернулся, крикнул торжествующе:

- Не дрейфь, тётка! Отстали!..

И действительно, бурёнки, все в пару, не чуя больше смертельной опасности, ощутимо поубавили прыть.

Женщина, преодолевая страх и боль, выглянула. У неё сразу отлегло от сердца. Облегчённо смахнула она стоящие слёзы: волки виделись теперь чёрными точками в белом пространстве. Еле слышно доносился их заупокойный вой. Он был какой-то безнадежный и нестрашный.

Почти на околице городка выбившиеся из сил бурёнки остановились, роняя с тощих боков мутные капли и закутываясь клубами пара.

Казах лихо закрутил самокрутку. Затянулся с победным видом: "Вот какой я!"

- Пронесло, тётка! Отвязались волки! Если б не я... - Обеспокоенный молчанием женщины, он прервал хвастовство, резко повернувшись, заглянул под тулуп. - Ты жива, тётка? Не околела?..

Увидев судорожно подёргивающееся лицо с чёрными впадинами глаз, он заорал, чуть не взвизгивая: - Ах, щенки! Из-за них все сани заслюнявила! По мордасам бы их! Пусть носы покажут, я им!..

Его лицо, краснощёкое при лютом морозе, ещё больше покраснело от мысли, что волки могли помешать ему, выполнить долг перед воспитательницей эвакуированного детского дома. Он выхватил из-под ног топор, словно погоня была рядом: - Враз покромсаю! - его глаза пылали решимостью. Меховой варежкой он любовно погладил сталь топора, рубанул им с плеча воздух - для острастки. Лицо, очень детское от румянца, стало лукавым:

- Вот родишь!.. - Он умолк, подбирая русское слово, потом махнул рукой, - Родишь батыра, тётка!

- Чего ты буровишь? - прошептала женщина, закусывая губу от пронзившей боли.

Мальчонка, чувствуя себя легендарным батыром, закатился детским смехом, довольный всем на свете. Бесчувственные к красоте заснеженных исполинов сосен, бурёнки едва брели на подкашивающихся ногах. И мальцу пришлось не раз закричать и взмахнуть кнутом. Наконец «лошадки» стряхнули оцепенение и припустились рысцой.

Женщина под ворохом одеял уже не думала про волков. То, неведомое, чем должно было закончиться её тревожно-радостное состояние последних дней, подступило близко-близко. И теперь она боялась, что это может случиться здесь, среди белых полей, на морозе!.. Зубы её стучали от страха, руки и ноги тряслись. Казах был не в счёт. Роды - это тебе не волки, он вмиг растеряется.

Низ тела у неё распирала невозможная боль! Женщина старалась сжаться и остановить её. Не выдержала, рывком откинула одеяла и села. Как будто что-то лопнуло в ней. В тот же миг ей показалось, как в тумане, что казах бешено, рвёт колокольчик у двери белой юрты с пышным одеялом наверху. Женщина мгновенно поняла, где она и легко вздохнула. Хотела сама выйти, - и опять скрутилась вся, заскрежетала зубами и раскрылась. Удивлённый необычными звуками, казах подбежал, но остановился. Бешеный взгляд «тётки» погнал его обратно. Он снова забухал в дверь ногами. Женщина услышала, как кто-то ахнул: "Воды" и "Что же ты смотришь, она замерзла вся!"

Когда её укрыли с лицом, она закричала. И когда пришла в себя, ей сказали, уже в комнате с уплывающим куда-то потолком, что у неё родился сын. И она подумала о своих двух сыновьях. Как они там?

Снова и снова она вспоминала страх перед волками, мальчонку - спасителя, своего мужа - старшину, воюющего на фронте... Потом её захлестнула радость: "У меня появился ещё сын! А мог и не появиться, если б не милый казах!"

Подумав так, мать застыдилась.

Заснуть, забыться неглубоким старческим сном матери Игоря Васильевича не дали. Кто-то настойчиво звонил в дверь.

"Вена? Так у него ключ! Всегда своим открывает. Может, телеграмма? От Игоря!" - материнское сердце заныло, сжалось. Спросонья она засуетилась, накинула халат, сшитый дочерью ко дню рождения, сунула ноги в шлёпанцы и подошла к двери.

- Кто? - пытаясь разглядеть человека, настороженно спросила мать.

- Мама-а!

- Ты, Игорь?! - нащупывая замок, вскрикнула она.

Обладай способностью видеть сквозь преграду, она увидела бы, как сын заплакал слезами от прилива запоздалой любви, нежности и раскаяния. Такого состояния он не испытывал никогда! Как ждал он встречи, живо представляя себе в Москве, как приедет мама и убедится в том, что сын её жив-здоров. Не приехала! И вот он приехал сам! "Мама!.. - слышит он собственный голос: "Появись же! Посмотри на меня! Не осуждай за то, что я пожелал быть самим собой, мама! Не пугайся, что сейчас я только вахтёр! Не всё сразу!.."

- Игорь, ты?! - и сомневаясь, и радуясь при звуках единственного в мире голоса, крикнула мать. Не только сухонькими руками своими, но всем существом ощутила холод английского замка. Теперь перед ними легко устранимое препятствие, не те тысячи километров, что пролетала она мысленно по ночам, стремясь к сыну, не в силах преодолеть их в яви, обессиленная сахарным диабетом. В считанные минуты, не давая себе опомниться, и не успев убедиться, что человек за дверью - действительно Игорь, мать распахнула дверь и тихо заплакала.

Игорь смотрел на неё во все глаза. Вот она, наяву! Старенькая, худенькая, совсем не та, какой представляло воображение блудного сына. И он понял, глядя на мать, что такой она стала из-за него. Да и как не стать! Ведь бросил семью, работу, лишился квартиры и, никого, даже мать, не поставив в известность, уехал непонятно куда и зачем.

- Мама-а! - В этом слове выразилось всё, что хотел он сказать своей матери в первые минуты встречи.

Она встрепенулась, отстранилась от него, овладевая собой, и засуетилась:

- Я знала, что вернёшься в семью! Что мы стоим на пороге?

Игорь неторопливо разделся, побродил по знакомой квартире, счастливо улыбался. Снова подошёл к матери, ткнулся подбородком в плечо.

- Мамочка!..

Не оборачиваясь, она глянула на его отражение в зеркале, и поспешно вышла из ванной, где наводила тёплую воду, прикрыв глаза рукой.

Стряпая на кухне, она думала о нём. Словно не доверяя себе, выходила в коридор, - убедиться, что Игорь здесь. "Верно. Это его вещи, а сам он плещется в ванной. Игорь здесь"! - вспыхивала в её мозгу радостная мысль. Потом сомнение снова окатывало её холодом, и мать выходила в коридор, чтобы развеять его.

Сын мылся долго. Потом долго бродил по комнатам. Она вошла в ванную, когда его уже не было. Машинально повернула кран - из душа хлынула вода. И сейчас поверила, что Игорь приехал действительно: это его привычка не закрывать за собой ручку душа! Вода замочила ей рукав, брызгала в лицо, а мать счастливо улыбалась.

"Ах, Игорь, Игорь! - думала она. - Жил себе беззаботно, книгами зачитывался. Грезил о дальних странах и континентах, не стремился реальную жизнь познавать. А попробовал жить сам - и пошло-поехало, лишь успевай увёртываться от подзатыльников".

- Не пойму, в кого ты удался такой, бывало, укоряла его мать. Игорь отмахивался: "Все укоры нипочем, если от мамы, - шутил он.

А вот принуждения не любил. Даже от неё! Самому сходить в магазин, или за сестрёнкой в садик - пожалуйста! Но если заставляют - дудки! Идите сами! Никого не любил он слушать. Короче, вёл себя как ребёнок.

У матери как-то не укладывалось в голове, что этот мужчина, с румянцем на впалых щеках, с горящими глазами - её сын! В разлуке он был для неё «ребёнком». А тут мужчина! Она узнавала и не узнавала Игорька. Внешне он постарел и осунулся. "Годы берут своё, от них не сбежишь, не запрячешься", - вздыхала мать. - Как всегда, говорит о книгах, о себе - вскользь. Слушала его не перебивая, ухаживая за ним, как за дорогим гостем. Ревностно следила за тем, как он ел то, что она на скорую руку приготовила ему. На третье поставила перед ним чашку бодрящего чёрного кофе. Стоя у плиты, нацелилась налить ещё одну. А самой не до еды. Не избавиться от щемящего чувства грусти! Не вполне понимает она сына. Пыталась, но как?.. По-прежнему Игорь раздражал её философским разгово­ром «шиворот-навыворот». Разве так с матерью говорят? А тот всё говорил и говорил, пока её раздражение не перешло в искренний гнев.

- Ты когда-нибудь научишься говорить? Ох, горе учитель! - осадила она сына.

Тот запнулся, секунду смотрел непонимающе, однако не обиделся и попросил прощения, отнеся её раздражение к неважному самочувствию.

Мать смущённо отвела глаза:

- Что мы здесь сидим? В комнате поговорим! Иди, иди, я укол себе сделаю.

- А где папочка? - спросил Игорь из комнаты.

- Какой он тебе папочка?! - возмутилась мать. - Не вздумай так в глаза называть! Ещё наглядишься. Скоро придёт этот боров. Ты позвонил, я думала - он. Дядя Вена он тебе! Сколько раз говорить? Сам он по себе человек неплохой. Да и привыкла я к нему за тридцать лет. Уживаемся. Комнаты-то у нас две, - лукаво улыбнулась мать.

- Хороша жизнь! - нахмурился Игорь. Хотел, было сказать ещё

что-то, но сдержался.

II

- Людмила! - нетерпеливо кричит отчим матери, не отрываясь от газеты. - Убери его!..

«Его». Как будто Игорь вещь или щенок! Только так обращался отчим к нему. Вернее, отзывался о нём, так, если тот как-нибудь обращал на себя внимание. Вообще, он игнорировал пасынка.

Вениамин Иванович в молодости был худющий и длинный. Это сейчас его за глаза зовут Витамином Ивановичем, это сейчас он сам себе бог и царь. А тогда он был учителем русского языка и литературы, жил на квартире. Видимо ему надоело жить на одну зарплату и на чужой площади. Он начал действовать. Переметнулся кладовщиком на «холодильник». Мать Игоря увидел случайно на улице. Увидел и опешил! Никаких париков, никакой косметики - всё природное, своё. Увязался за ней. Стоило ей толь­ко скрыться за дверью служебного входа в ресторан, как он дознался: официанткой работает! Зачастил в ресторан. Выпив побольше, однажды осмелел:

- Как вас зовут? - хотя прекрасно знал уже.

Мать одёрнула его. Снова за своё! Она перестала его обслуживать.

- Девочки, займитесь этим гражданином!

Намекнула, чтоб сказали ему про её детей, без мужа росших. Стал он появляться реже. А потом как-то на улице взял да и ляпнул:

- Выходите за меня!..

Мать не растерялась: "Паспорт, гражданин!"

Он вздохнул: - Не тот аргумент! Люблю вас - вот аргумент!

- А я вас нет! - отбрила мать.

- Но я хоть нравлюсь?

- Ничего, - мать засмеялась. - Сойдете! Только жена вот кормит плохо.

- Я к вам приду, хорошо?

- Попробуйте, - засмеялась мать.

Он не понял.

А на улице Народной, где жила тогда мать с ними, двумя детьми, чужих встречали с сюрпризами. Шпана послевоенная роем кружила. В доме, где жила, Женька-безотцовщина с братом и матерью обитал. Один всех стоил.

День Женьки начинался с обливанья холодной водой в разгороженном дворе и с гирь. Мимо двора торопились люди, знакомые и незнакомые, чаще нездешние - на базар, что бурлил через квартал.

- Дядь, а дядь! - приставал крепко сшитый подросток к тому, кто поздоровее: - Гирьку подыми.

И начиналось театрализованное представление с солистом Женькой - первое «творчество» Женьки на лихой дорожке в лагеря. Прохожие доверчиво «клевали», желающие засучивали рукава. Раз, другой получалось, а дальше… Гирька-то двухпудовая! Неудобно становится мужику. "Мало каши ел", - шу­тит. А Женьке гиря - что игрушка. Потешится на глазах у пристыженного, потом как рявкнет - стёкла на веранде задребезжат: - Ты что же спортом, сучий сын, не занимаешься? «Советский спорт» не читаешь? - И газету в лицо тычет. Мужик, понятно, в драку. Женьке того и надо. Вмочит раз, другой - мужик, словно подрубленный, валится, да не на травушку-муравушку, а на камни. Женька довольно ухмыляется: поразмялся, душу от грызни с матерью отвёл. А мужик с первой попытки и подняться не может! Тянет его, потом в сквер посидеть на лавочке, отдышаться. И счастье его, если нет поблизости дружков уркагана, а то скверик - место их излюбленное. И бревно сухое, но устрашающего вида, у них всегда наготове. Ну, если там они!.. Впрочем, эти были милостивее; ободрав, как липку, беднягу отпускали.

Вот мама и расхохоталась, улицу свою вспомнив. А ухажёр с умом подо­шёл к делу. Присмотрелся - и пропал! Долго его что-то не видно было, год или полтора. Только раз Игорю в школу идти, а он сидит на пороге озябший, осень на дворе - не рай. Ждет, когда мать выйдет. Вышла. Паспорт тычет: штамп о разводе, штамп о выписке. По всему видно - беспризорный теперь. А Женьку он бутылочкой вина марочного умаслил.

Вечером мать спросила:

- А что, если дядя Вена у нас жить будет?

- Нам что! - отвернулся десятилетний Игорь. - Как решишь - так и будет. И Вениамин Иванович остался с ними. Прописали его, а потом и сына его, одногодка с Игорем, к себе взяли.

При родном отце семья жила наверху, на втором этаже. Там помнится, было много солнца. Но расхворалась бабушка, сердобольный отец уступил ей верх. А внизу чего хорошего? Сыростью отдавало от полутораметровых стен. Из-за буйно разросшейся растительности солнышко теперь уже редко заглядывало в жилище. И вот, прописавшись, Вениамин Иванович не совето­ваться, ни спрашивать не стал: решительно проложил топором дорогу днев­ному светилу в их каземат. Зайчики солнечные так и запрыгали! Отчим на этом не остановился. Осмотревшись, стал обживаться по-настоящему: окружать себя дорогими вещами, особым к себе отношением матери и детей. Детей он старался не замечать. Всем он ещё долго представлялся учителем, но мать знала, что источником доходов было предприятие, слывущее прибыльным.

- Сознание определяется бытием, Люся, - говорил он. Мать сердито качала головой, вспоминая мужа-трудягу.

- Осуждаешь?..

- Да нет! Разве мы виноваты? Жизнь всё! Разве гадала, к примеру, что останусь одна с детьми, официанткой пойду? Учиться ведь задумка была. Мне бы только детей на ноги поставить, росли чтобы, не нуждаясь. Да опять в детдом или детсад. Воспитательницей.

"Не получилось! До пенсии в плавлавке продавцом проработала", - вспоминал Игорь - А меня отчим уговаривал отдать в повара. В институт я сам пошёл, сам осилил. Да что хорошего-то?" - вдруг трезво подумал он, возвращаясь в действительность.

- А одной-то лучше? Какой ни есть, а вроде свой, - успокаивала мать.

- Ма! Ты не знаешь, как Вадим?

- На днях видела. О тебе справлялся. Написал тебе?

Игорь отвернулся.

- А ребята как?

- Эх, ты! Я то думала, когда вспомнишь? Юра на практике в Одессе, Се­рёжа здесь. Разумным мальчиком растёт, только стеснительный. Растут без отца. Сейчас я им за тебя. Придут - вымою, вычищу, гостинцев, денег дам.

- Спасибо тебе!

- Я знала, что ты вернёшься.

- Нет, мама, нет! Не затем я приехал.

III

Он попытался склонить мать на свою сторону:

- Мама! То, что я прописан и на работе - это уже победа! А иначе не мог я жить. Как слепой котёнок, много лет тыкался туда-сюда. Чего хотел - не знал.

- А сейчас знаешь?

Он знал, что именно так она спросит.

- Знаю, наизусть знаю!

- Всю жизнь, отведённую господом богом, знаешь? - с отчаянием и дрожью в голосе спросила мать.

Игорь понял, что переборщил, смутился, замялся, ощутил скованность перед матерью, не желая обидеть её непозволительной грубостью.

- Зачем всю?.. - как можно мягче ответил он. - Вторую ступеньку знаю, а там додумаюсь и до третьей.

- Так и пройдёт вся твоя жизнь в миражах, - глухо выдохнула мать.

"И мама, как все, про миражи", - горько подумалось Игорю, но он не стал спорить. Попробовал дальше развить свою мысль:

- Зачем так? Просто хочу...

- Мало ли чего хочу я? Мало ли чего хотим мы?! - вдруг обозлившись на непонятливого сына с внезапной обидой на свою искорёженную жизнь из-за него, выкрикнула мать. Выкрикнула так пронзительно, что он содрогнулся, перепугался за неё. И стал говорить тихим голосом, как можно спокойнее:

- Но я хочу элементарного человеческого счастья: быть самим собой, ни­кому не подражать. Быть тем, кто я есть! Жить трезво и во всём видеть ростки разумного. А мы часто видим наносное обществом, надуманное - и, к сожалению, неразумное. Я хочу заниматься только своим делом. Разве это плохо? В этом, мамочка, - улыбаясь, закончил он философствование, - и счастье мое, и горе. Это радость моя, крик и песня души моей.

- Совсем заврался! - Не выдержала мать. - Каждый крест свой несёт, как может. Хватит, устала я.

- А это плохо, что как может!? Надо душе, пробуждённой от спячки, разумной любовью к человеку, природе, творчеству создать такой крест, чтоб по плечам, чтоб не надрывался несущий его.

- А ты сам-то, что на себя взвалил?

- Мама! Если человек развит, ему всё по его плечам. Его не давит груз пустяков, он идёт к цели, и по идее, заметь, он не должен падать у подножия цели. А, достигая её, возрождаться, обновляться - для следующей. Человек пробуждённый - это уже путь к развитому человеку! И общество будет совершенно новое. В нём не останется ничего невозможного для развитого человека.

Игорь увлёкся, впервые договорившись до таких отвлеченностей, мно­гое из того, что он сказал, было ново и для него самого.

Однако мать не взлетела в заоблачную высь сыновних рассуждений. Груз лет, болезней и забот крепко удерживал её на земле.

- Теперь я понимаю, почему тебя не держали ни на одной работе. И стал ты, сын мой, перекати-полем.

Брови Игоря вопросительно приподнялись, в глазах промелькнул интерес,

- Ну-ну, - ободряюще сказал он, но мать не шутила.

- Ты не в свою эпоху живёшь! Ты человек другого времени. Игорь засмеялся, а мать, как ребенок, ухватилась за надежду: - Но ты же здесь, Игорь, в нашем времени! Послушайся, вернись. Игорь вздохнул, отвернулся. А мать взволнованно продолжала:

- Работу тебе подыскала в школе. Славкиного друга помнишь, что на свадьбе у них на гармошке играл? У него тесть в завучах там, обещался помочь. Наскребут часов десять-двенадцать, а там и ставку дадут до сле­дующего года.

- Не для того, мама, искал я себя эти годы, чтобы вернуться. Нужен, очень нужен я! Должна ты это понять! Нужен для голов светлых, здравомыслящих, не желающих напрасно время терять. Их тысячи, людей таких! Им предстоит меня открыть, а мне их найти. Понимаешь, это святое взаимодействие обучающего с обучаемым! Ты веришь, что научишь, искренно веришь, и в тебя верят. В этом радость учения! Без такого контакта всякое обучение бессмысленно и даже вредно.

Пытливо всматривалась мать в возбуждённое лицо сына. Она не совсем что-то понимала. Что-то другое задел в её душе Игорь. Встрепенулась подавляемая обида о своей беспокойной, исковерканной жизни, выплеснулась потоками слов: - Ты думаешь, что несчастье людей в том, что мирятся со своей участью и судьбой, так ли? - вскользь спросила она.

- Я рад за тебя, что начинаешь понимать! Во многих отношениях он не развит человек, и, как правило, всю жизнь занимается совершенно не своим делом. А по замыслу великих мыслителей - каждому дело своё, кровное. Не чужое, на которое обрекает жизнь.

"Опять за своё", - подумала мать, лёжа с полузакрытыми глазами на постели с неподвижным выражением сморщенного лица. Думала: "Почему сын такой непохожий на других, серьёзных людей?"

Игорь, воодушевлённый её вниманием, сидел в кресле немного поодаль, со стороны её ног. Он пытался излить сокровенное, свою философию жизни. Он ещё не терял надежды убедить мать в правильности своего жизненного пути.

Постаревшее и осунувшееся в «битве за Москву» лицо Игоря расплывалось в уставших глазах матери. Голос его то ускользал, то выныривал из-под ватной тишины, в которую вдруг проваливалась она дремлющим сознанием.

Виделся он ей мальчиком, каким рос; непокорным, бесхитростным, неумелым. Не было у него никакой сноровки! За что ни возьмётся. Забить ли гвоздь, помочь ли что по дому - дело не обходилось без царапин и отбитых пальцев. Досадуй и разводи руками - в кого такой? А он как на грех: возьмётся, сделать сделает, да только переделывать приходится. Но Игорь старался не ссориться, жить в согласии со всеми, хотя не всегда получа­лось. И часто, и в детстве, и когда уже вырос, он мучился вслух, удив­ляясь человеческой злобе. Говорил о такте, а сам как скажет, так скажет - неловко становится! «Почемучкой» рос, и после не переболел этой болезнью детства. Вопросы его воспринимались глупыми, и часто приходилось тушить вспыхивающее негодование. Люди живут как легче: осудил - и из сердца вон! Не ломать же, в самом деле, голову над вечными вопросами, как предлагал Игорёк.

- Безвозвратно потеряны часы и дни, заполненные просто жизнью, - прорвались к матери слова Игоря. - Ты скажешь: всё у тебя было, и ухожен и присмотрен? А я мучился, страдал!.. Из-за мещан, отягощённых квартирами и вещами! И я должен был воспользоваться выходом, если я человек. Ибо выход был! Это развод с Наташей, это бегство из заколдованного круга. Именно это помогло мне наладить жизнь. Я долго не решался, мама! Надеялся, что жизнь сама разрешит нашу судьбу. Нельзя жить как жил я с якорем на ногах! И я в сотый, тысячный раз убеждаюсь в своей правоте, чистоте мыслей, совершенно недоступных! - Повысил он голос. - Недоступных большинству из известных мне людей! Я не ангел, но борюсь со своими недостатками, искореняю их. И неужели нет в этом суровом мире души, способ­ной понять и полюбить меня за любовь к разумной жизни, за желание воплотить в реальность мечтания?

Игорь улыбался, заканчивая монолог. Человек нашёлся сам, но Игорь умалчивал пока, изливая перед матерью душу. Причина была обыденнейшая из обыденных: мать могла не дать денег, зная правду. Но лишь в Москве, лишь с Оленькой был и смысл, и счастье его жизни.

"Выбит из струи человек, и мается! Никакая революция, оторви его на время от в целом здорового общества, не в силах вернуть в жизнь полноценную. Вот и ходит человек по жизни, испытывая беду за бедой! И этого выбитого из колеи, оступившегося человека и надо выправить. А для этого нужны сочувствие родных и близких, особые знания. И ещё труднее ему открыть смысл и радость в жизни! Река жизни течёт, а человек, в какой из притоков попадёт, тем и жив. Там и счастье и горе его. А река рвётся вперёд, стекаются притоки в неё, сливаются струи. Только человек никак не может попасть в эту реку. А попадёт если - то по течению плывёт! Но иные, упрямые, норовят плыть против, хотят найти свой брод, свой берег. Выплывет кто сильнее, кто не обречён. В этом высшая радость жизни! И самое горчайшее горе, если отбросит его стихия на скалы. Вот если почувствуешь, что можешь плыть против, что противостоишь мощной волне - это уже счастье, выше которого ничего нет. Как, испытав это, мечтать о спокойной жизни, превратиться в обывателя? И что интересно: когда исчезнет истовое стремление плыть вверх по реке - исчезнет истовое искусства, жизнь утратит смысл. Всякая сутолока безвкусна и бесцветна…"

Игорь не знал, говорил он это вслух или про себя. Наверное, всё-таки вслух, потому что мать приоткрыла глаза:

- Заносит же тебя!..

"Неужели не воспринимает?" - подумал огорчённо Игорь. Верил он в свою судьбу со всей страстью мыслящей натуры. Должна и мама понять его. Воз­можно, поэтому он снова принялся убеждать:

- Зачем мне другая жизнь? Лучше верёвку на шею, чем не своим делом заниматься, на чужом месте сиднем отсиживаться. Головы людям морочить - не мой это удел!

- Выходит, я не так жила и живу? - недовольно пробурчала мать, про­кашлявшись. - Ну, спасибо, родной! Отблагодарил за всё мое хорошее. Вот какой я благодарности за детей своих дождалась!.. - Мать зашлась в кашле, разволновалась.

Игорь безжалостно продолжал:

- Ты, как всякая мама - женщина. Тебя понять можно. Ради детей и вну­ков живёшь и жила, так что не кипятись, а выслушай до конца.

Обиженная мать только махнула рукой: - Ладно, обо мне! Я обречена диабетом, сейчас о тебе речь. Наташа за­муж не вышла, надеется - вернёшься ты, она простит, ведь простила Самарканд...

С год назад ему часто приходило в голову: не вернуться ли? Обессиленный, беспрестанным бегом по кругу, без просвета, без надежды на будущее, не мог он не думать. И всё же твердил себе: "Нет! Настанет час, и всё встанет на свои места. Не сразу, конечно! Постепенно, медленно. Но раз убеждён в себе, вырвется к истинной жизни! И она заструится, засверкает всеми красками. Настанет полноценная человеческая жизнь - праздник пробуждённой души.

И головоломки разрешались! Без поддержки, повёл он борьбу за себя, выступив против огромного мира равнодушных людей, не желающих помочь барахтающемуся в жизни человеку. И как видно, не по нему это благоустроенное болото! Он оступился раз, другой... Никто не поддержал его!.. Понадобилось время, чтобы осознать и определить, кто есть кто. "Теперь я смело ставлю кресты на тех, кто мешает прогрессу. И если раньше сомневался, а не растеряю ли я друзей из-за бессердечной принци­пиальности, утешал себя наивно: ну что ж, если и останусь в одиночестве, зато сам себе бог и властелин собственной судьбы. Теперь я спокоен!" Игорь Васильевич уже не мучился. Истинны ли его убеждения или надуманы? Он на ложном пути? Убеждения выстраданы, и поэтому он прав! Да и встречал он на жизненном пути тех, кто соглашался с ним, хотя и не во всём. Так что за беда - каждый вынашивает свои убеждения по-своему. И люди эти из тех, у кого за плечами дело жизни. Живут они, словно дышат им. Но душевной ниточки между ними не протянулось: пос­ле стольких мытарств никак не преодолевался барьер между собой и дру­гим человеком. Потому и оставалась жизнь в одиночестве.

О, одиночество, как твой характер крут.

Поблескивая циркулем железным,

Как холодно ты замыкаешь круг,

Не внемля увереньям бесполезным...

Оставался в одиночестве? Так было. А сейчас... Игорь мысленно поблагодарил Оленьку за то, что она есть.

А ведь как свежо в памяти! Проклятая нужда душила! В мокром поту просыпался по ночам, грезил о чистоте наслаждений - душевных и те­лесных. Душой и сердцем верил: настанет день - и на его пути блеснет не отшлифованный драгоценный камушек. И день такой настал!

А что ответить маме?..

- Понимаешь, мама! Только чистый в мыслях и поступках человек спо­собен выделять неиссякаемую энергию. Наташа, конечно, хороша для обыденной жизни. А мне нужна иная, понимаешь, мыслящая девочка. С душой, так сказать, не забитой обыденными заботами. Способная помочь воспрять духом и окрылить оступившегося. А Наташа попирает меня!

Знаешь, я где-то вычитал: один итальянский художник, не помню имени, когда ему угрожал брак с женщиной, бежал из дома. Нёсся он ночью по флорентийским улицам и восклицал: "Нет, нет! Душевная грязь никогда не станет между мною и материалом!" Улыбаешься? Патетически, конечно, сказано. Но в чём-то верно! Нет, я не такой женоненавистник, но мне нужна спутница-единомышленник, а не камень на шее. Должен я, наконец, стать головой. Каждый миг, каждая минута дороги для проснувшегося человека.

- И ты проснулся? - язвительно спросила мать. Отчаянно жестикулируя, Игорь подтвердил эту мысль совершенно серьёзно.

- А дети? Они ведь растут без отца, Игорь! - заплакала мать.

- А что делать? Так сложилась жизнь! Ну, некогда мне ждать, когда Наташа проснётся.

- А ты разбуди!..

- Чтобы проснуться, мне понадобилось пятнадцать лет. Так-то! Чело­век формируется до шести-семи лет, потом ему всё легко. Время упущено.

И вон, сколько лет осознавать пришлось, кто я и для чего живу.

- Человек формируется всю жизнь! - сурово отрезала мать. - Ты ведь педагог. Не вздумай ляпнуть на людях такое. Засмеют! И где только ереси нахватался?

- Формируется всю жизнь как член общества, а не как гений.

- Ишь, чего захотел! Гениями рождаются.

- Каждый человек, нормально порождённый природой, есть в зародыше великое, загадочное таинство.

Продолжая убеждать, сын добродушно улыбался. Вспомнил, как поначалу не верила ему и Оленька. Пыталась, неубедительно и робко, спорить с ним.

- Ну ладно, мамочка! Что нам ссориться? Теперь что, - сын облегчён­но, словно сбрасывая лишний груз, вздохнул: - До колеи жизни осталось несколько шагов! Всё, понимаешь, станет на своё место, как и должно, быть. Ежедневно по капле заполняется зияющая пропасть между нынешним моим положением вахтёра и тем соци­альным положением, на которое я претендую. И благодарю судьбу, за то, что так сложилась жизнь у меня так! Ты, породившая меня, должна быть едина со мной в мыслях, раздумьях, в делах. Ты и я должны стать неразрывным единым целым. В этом будет моя сила, моя победа над косностью жизни, над обывателями. И твоя это будет победа и твоя сила.

Обескураженная мать изумлённо смотрела на сына. Вроде такой же, каким и знала его! Ершистый, непокорный судьбе, с блестящими глазами. И опять горбится! Она устало прикрикнула на отвернувшегося Игоря. Как и раньше, до его отъезда, и как ещё раньше на мальчишку, напоминая об этом:

- А ну, выпрями спину!

...Перед тем как заснуть у блудного сына перед глазами, полными слёз, вертушка, и поток людей, устремившихся через неё в холл министерства. Раскрываются в руках, огромном количестве рук, один за другим пропуска, серые и красные, большие и скромные, изящные и топорной работы. А он, вахтёр поневоле, пропускает и пропускает мимо себя нескончаемую вереницу людей...

< Предыдущая		Следующая >