Глава двадцать шестая

ФЕНОМЕН

I

Едва коснулся густо заросшей мяты, как подкосились ватные ноги, и рухнул блудный сын на родную землю, орошая её слезами.

- Милая, родная!.. - покаянно лепетал он, тщетно силясь подняться. Лишь только сейчас осознал, как дороги и эта жёлтая акация, и тополя, и берест. Здесь повзрослел он, обзавёлся семьёй, выучился! А потом подло сбежал, чтобы остаться самим собой. Насколько удалось - судить не ему. Поймёт ли мама, ради чего так поступил? Простит ли? Успеет ли он повидаться с ней? Что это за перезвон колоколов? Успеть бы!.. И он пополз. Понимающе останавливались прохожие, снимали головные уборы. И вдруг под непрекращающийся звон он видит маму. Но почему с венками у головы и ног? Он не успевает подумать, так он охвачен трепетом!

- Нет! Нет! Только не это!.. - истошно завопил Игорь, просыпаясь в поту. И не мог остановиться, взбудораженный видением. - Только не это!

Неведомая сила подняла из кресла его тело, всё ещё скованное сном. Игорь сделал шага два, огляделся, на лице выразилось удивление. Некоторое время он не мог сообразить, где находится. А это кто? Как оказался он здесь - в просторной комнате с убогой обстановкой?

Немолодой мужчина с брюшком и грубоватым лицом из-за крупного носа и несимметрично посаженных глаз в спортивной рубашке и пижамных брюках, добродушно поглаживая лысину, что-то говорит ему. С участием и улыбкой.

- Переборщили с Марком-то малость, - сказал незнакомый мужчина, намекая на ресторан в пяти минутах от дома.

Марк? Нет, этот не Марк! Марк мыслит глубже, масштабнее. И вдруг он увидел экономиста Марка, отозвавшегося на объявление у себя на Коломенской.

- Вам нет смысла меня учить, - слышит Игорь, воскресший в нём баритон.

- Почему?!

- Вы потратите время и энергию, а я, выйдя от вас, попаду под машину. И энергия ваша - тю-тю!..

- Обучая вас, я самоутверждаюсь!

Марк чуточку подумал.

- Эти уроки для вас - средство материально поддержать себя. Это я понимаю.

- Верно! Но - будь только так - это тяготило бы меня. Обучая, я убеждаюсь, что могу. Занимаясь с вами, я накапливаю опыт, и наблю­дения...

- Для учебника?

- Вы просто молодец, Марк! - улыбнулся экспериментатор, у которого пока что и мысли такой не было.

- И можно взглянуть?

- Нет смысла вытаскивать на свет то, что не доведено до ума и блеска,

- Тогда вы не узнаете его ценности! И с ним может получиться то же, что и с вами. О вашем феномене мир ничего не узнает. Вы «можете», а об этом никто, кроме вас, не знает. В помощь вам должна прийти наука. Вы, как я понимаю, практик?

- Да! Умеющий, но не знающий, - рассмеялся экспериментатор.

- У вас открытие. И открытие надо обосновать теоретически, с выкладками.

И вдруг исчез Марк. Игорь обеспокоился.

- Марк!.. - позвал он, приходя в себя.

И увидел. Тот спал, свернувшись калачиком, на диване. Гевашев как-то не воспринял хлопотавшего вокруг него мужчину в пижаме. Вспомнил свершившееся чудо и обессилено упал в кресло.

В старинном жилом доме, притулившемся четырьмя этажами к Калининскому проспекту, и проводились необычные занятия. С правой стороны здания прилепились ещё два этажа, создавая неповторимый облик постройки, соперничающей с новейшими достижениями архитектуры в шестнадцать-двадцать этажей.

Появляясь из лифта точно в половине восьмого, экспериментатор старался не подавать вида, что волнуется. Не меньше волновались, сомневаясь, веря и не веря, подопытные волонтёры. Слишком велик соблазн постичь за девяносто часов то, на что уйдут лучшие годы!

Шёл шестой день занятий маленькой группы энтузиастов. У Игоря Васильевича несколько раз мелькала ужасная мысль: "А что, если они не заговорят?" Он гнал эту мысль, да и некогда было раздумывать. Участники эксперимента снова и снова штудировали учебные пособия, все вместе, вслух. Он требовал не вникать в содержание, говорить и говорить, вырабатывая навыки автоматизма речи. Летело время в общем хоре. Уже десятый час занятий без перекура. Одержимые радостью познания люди не замечали времени. Чередуясь, хрипло вторили людским голосам проигрыватели, горемычные питомцы проката получили снисхождение от жестокого экспериментатора, включались по очереди; люди же не знали поблажек. Даже на стенах не мог бы отдохнуть усталый взгляд. Все они, от потёртого паркета до лепного потолка, были навешаны плакатами с английскими фразами и словами, затейливо на них выписанными. Что не зря вложен этот титанический труд, должны были доказать вот эти мужественные люди, кого он учил, не щадя ни себя, ни их.

Вдруг случилось то, чего Игорь Васильевич опасался втайне.

Неожиданно один из пятерых - худенький паренёк, захлопнул книгу и, сопя, стал поспешно собирать пособия в спортивную сумку. На немой вопрос в глазах учителя он ответил по-русски, что пресекалось с первого занятия.

- Не верю! Ничего не могу с собой поделать - не верю и всё!

Было от чего встревожиться! Теперь, когда с минуты на минуту должна была пробудиться способность общения на английском языке, это было просто кощунством.

Все будто очнулись. Бросились смотреть на запрятанные часы. Без четверти двенадцать. Положенное время полчаса как миновало.

У Игоря Васильевича застучало в висках. Сейчас поднимутся и уйдут, не закончив эксперимент!

- Я вас прошу, я вас очень прошу, занимайтесь, - сказал он чуть не плача, но по-английски. - Пожалуйста!

Организатор занятий Марк двинулся к парнишке, зажестикулировал, страдальчески замычал что-то, не смея нарушить запрет на русский язык. Оказалось, что наваждение ещё не покинуло остальных. Под нажимом фанатически настроенных товарищей парень сдался.

Минута, другая, и вновь внимание всех поглощено автоматизмом чтения!

- Тайм! (пора!) - посмотрев на часы, Игорь Васильевич выключил аппаратуру. - Спиик, спиик!

Одна-две робкие реплики повисли в воздухе. Общение не получалось. Игорь Васильевич не сдавался. Ничего! Не надо тушеваться! Вновь забормотали проигрыватели, подключился магнитофон. Игорь Васильевич предложил надеть на головы колпаки из газеты - так, чтобы не видеть друг друга и не стесняться. Минут через пять уже можно было разобрать отдельные смелые голоса, а потом честную компанию будто прорвало: все стали без зазрения совести перебивать друг друга, выкрикивая, что в голову придёт. Во втором часу ночи колпаки были сдёрнуты. До умопомрачения возбуждённые люди вступили в общение! Каждый говорил то, что взбредёт на ум. Отрешённо, не ожидая вопроса, отвечал. Спрашивал пространство, не ожидая ответа. Рассказывал, сам не ведая что. Первоначально должно доминировать безразличие к содер­жанию и смыслу. Понимание собеседника пробьётся из подсознания в разгорячённое сознание, когда главное будет сделано: развязана речь. Нет скованности!

Свершилось! Вдруг единственная среди энтузиастов девушка закричала, покрывая всеобщий шум и гам: "Андастэнд! Андастэнд!" (Понимаю) - и расплакалась от волнения. У всех вырвался вопль ликования, и дело пошло дальше в радостном возбуждении ожидающих своего часа участников. И он наступил для каждого! Долгожданное понимание пришло к каждому. Ещё не совсем пришедшие в себя люди, ликуя, обнимались и жали руки. С радостью говорили и говорили, с ловкостью жонглёров перебрасываясь английскими фразами, стараясь, перещеголять друг друга познаниями.

К трём часам утра вконец утомлённые, один за другим студенты повалились на своих местах, отключаясь, с вздохами и хрипами и, наконец, все утихомирились.

Один учитель сидел, взволнованный в слезах, от нахлынувших чувств, счастливый, но совершенно не нужный никому. Сидел в гордом одиночест­ве. И это было больно осознавать. Всего себя отдал он ставшим на путь познания людям. Всего, без остатка! И больше нечего им дать. Нет, не миражом оказалось его обучение.

Странно! Игорю Васильевичу ужасно захотелось убежать из этого неуютного дома до того, как проснутся и придут в себя опустошившие его безжалостные люди. Поймут ли они, сколько энергии, здоровья, ума вложено им в сеансы воображения? Он встал, и пошёл. Он шатался, но не падал.

Что ему, ставшему феноменом, до будущей судьбы его питомцев? Может, в дальнейшем кто-то свяжет жизнь с английским. Но разве не безразличен им он? Разве могут помочь в трудоустройстве ему, решившему за неделю языковую проблему, на которую затрачиваются долгие годы настойчивого труда? Неимоверным усилием отогнал Игорь Васильевич невесёлые мысли, и сосредоточился на одном: как скорее отрешиться от всего.

Он не чувствовал и не слышал Марка! Тот осоловелыми глазами, ви­димо, так до конца и, не проснувшись, проводил учителя до двери и, махнув рукой, опустился снова на стул и закрыл глаза.

Вспомнив всё это, Игорь Васильевич с удивлением обнаружил себя у запертых дверей в метро «Баррикадная».

II

А матери каково, когда мается на белом свете еёсын? Страдает и она: еда ей не еда, и сон ей не сон. Все мысли о нём! Хотя бы почаще писал!

Писал сын редко, до обидного мало! В скупых строчках милых писем угадывало материнское сердце явную неустроенность в новой жизни, а порой и тоску, и отчаяние. "У меня всё хорошо", - неизменно писал Игорь. А что хорошего? Оставил двоих детишек и тайно сбежал! В Москве - ни родных, ни знакомых. Потому и верилось и не верилось в его «хорошо». А если не работает, - то на что живёт? И что делать с таки­ми непокорными, как её сын?

Давно мать примирилась с мыслью, что какой ни есть Игорь, всё же кровный сын. Как его образумить? С выпивохой проще: нализался - дурит, как заяц во хмелю; а наутро - здравый человек! А этот постоян­но чудит, всё ищет чего-то, добивается, а чего?.. Спроси, навряд ли знает. За что муки несёт она за свою плоть?

Дождётся ли сына домой, увидит ли уважаемым учителем? А того, что он ищет - не надо! Или закроются её глаза преждевременно от дум тягост­ных уносящих здоровье; от сомнений, терзающих усталую душу? И при всём - гордости у него ненужной хоть отбавляй! Денег не просит, а ведь нужны! Выслал бы фотографию, сынок. Постарел, осунулся, наверное? Извёл себя ненужными скитаниями? Поехать бы надо! Хотелось верить ей в искренность его последнего письма о том, что положительно разрешились и прописка и трудоустройство. Работает, правда, не по специаль­ности.

А ведь он не один! Есть ещё дочь. Та не мыкается. У неё тоже не всё, как хотелось бы. И снова болит сердце матери! Зять Славик со стройки подался в пароходство, не протрезвляется, когда на берегу. Тридцать семь на носу, а серьёзности никакой! Всё друзья-советчики баламутят! Собутыльничает с ними. Ума не приложу, как доченька терпит такого? А куда денешься-то? Соловьём заливался до загса, в душу влез, а после проявил себя. С дочерью проще: при деле, в семье всё же. Смотришь, наладится у неё: перебесится Славка, образумится. Пройдёт дурь-то со временем! Ведь дочь растёт. Воспитанием заниматься надо, а им всё некогда. Вот только бабушка! То их мирит, то с внучкой возится. А растёт она капризная, балованная. Отдыха никакого! Хорошо, что отдель­но живут, а то бы заели, короеды. Их у неё, внуков, трое. Всем дай, а где же наберётся средств и здоровья на всех? Самой пожить что осталось? Седьмой год на пенсии.

Смежив набрякшие веки, мать горестно вздыхала стараясь больше не думать о сыне и уснуть. Только не шёл желанный сон. Назойливые мысли толкались в голове, наслаивались одна на другую. Казалось, не будет этому столпотворению конца и края.

Незаметно подкрались годы, посеребрили волосы. Теперь их, долгих лет, власть! Надвинулись годы, неотвратимые, как стихия. Стала не в ра­дость сама жизнь! Уязвимым, как открытая рана, стало тело; подло по вылезали все болячки несладкой жизни. Ноги - основа движения - не очень-то повинуются ей. Старость!.. Ничто не властно над безжалостным временем. Ничто - кроме смерти. "Ведь какая быстрая я раньше бы­ла, юлой вертелась, себя не жалела. Ну и поделом тебе, коль не умела пожить для себя! Терпи теперь! Жизнь прожила нелёгкую, под старость только и вздохнуть бы легко. А покоя ей не отпустил всевышний. Никак не встанет на ноги Игорёк. Не предвидится конца его переживаниям. Нельзя всю жизнь ловить синюю птицу! Нужда одолеет. Не понимает ещё жизни Игорёк. Не хочет отступить".

Мать, думая об этом, не замечала слёз, катившихся из-под тяжёлых, ставших свинцовыми век.