Ч а с т ь II

ПОСЛЕДНИЙ СТРЕСС

1.

Жизнь шла дальше, мысли текли тоже безостановочно. Как-то остановил Донцов парня, которого так неудачно призвал в вечер перед пожаром к себе в помощники, когда надо было задержать подозрительных лиц у ворот “соседа”.

— Слышал про пожар? — спросил его.

— Хо-о! Так это когда было, — только и сказал парень и пошёл себе прочь.

Вахтёр нагнал его.

— Вот ведь бывает сходство между людьми! — сказал он таинственно.

— О чём ты это?

— Да наш новый сварщик с тем мужиком как вылитые близнецы.

Малый что-то хотел сказать, но спохватился и ходу от новоявленного сыщика.

Донцов снова нагнал его.

— Он? Или не он? Вспомни.

— Ничего я тебе не говорил! И отвяжись! — буркнул

токарь.

Вахтёр догадался: не ошибся. Поразмыслил и решил не докучать токарю каверзными вопросами, но думы о халатном отношении вахтёра-соседа к своим обязанностям, о пожаре не давали ему покоя. Донцов стал приглядываться к сварщику, интересуясь как будто его работой.

Сварщик догадался, что его опознали. С мужеством обречённого он решил пресечь сразу все попытки вахтёра доко­паться до сути происшествия…”

Та-ак, а как было в реальности, когда он переставал быть Донцовым?

Не поднимая головы, сварщик, вспомнилось Игорю Васильевичу, довольно внятно прорычал:

— Что вынюхиваешь, Мыслитель?

Он, молча, проглотил обиду. На кличку он уже не реагировал: раз сорвавшись с губ Леонида Сергеича, она пошла, гулять по типографии, и даже вот этот новый сварщик знал её.

— Что надо, говорю? — повысил тон детина.

— Да вот прикидываю: зачем сварщику с приличным заработком понадобился круиз по соседнему двору в ночную пору?

— Чушь какая-то! — деланно возмутился тот. — Отвали! Не мешай работать. — Что-то ворча про бездельников (явно имея в виду вахтёров), он с рьяным усердием принялся за сварку.

Потом сварщик этот куда-то исчез, как сквозь землю провалился. На его обычном месте Гевашев вдруг увидел незнакомого человека.

— А этот... запамятовал, как звали? — не выдержал он.

— Толяка, что ли?.. Уволился.

“Так, всё ясно”, — заключил Мыслитель, но... после дра­ки, как известно, кулаками не машут, и он никому ничего не сказал.

...А кличка Мыслитель закрепилась за ним, видно, не просто так, с лёгкого посыла Леонида Сергеича; водилась за ним такая слабость: философствовать к месту и не к месту. Вот и опять он не нашёл ничего лучшего, чем спросить при обходе двора у шофёра-экспедитора Олега Георгиевича (тот как раз смачно ругался с товарищем), что делает человека настоящим человеком.

— Вы кем раньше работали? — сразу прекратив ругаться, спросил шофёр.

— Учителем… А что? — не понял Мыслитель и даже плечами пожал.

— То самое! — глубокомысленно изрёк шофёр. — Под­рывной работой занимаетесь в типографии!

Вокруг них столпились коллеги шофёра. Ощущая молча-

ливую поддержку, Олег Георгиевич лихо сплюнул, заложил руки в карманы расстёгнутого пиджака.

— Людей баламутите, работать мешаете, — вызывающе сказал он.

— Это кого я взбаламутил? — побагровел Игорь Васильевич. — Ты что несёшь?

— Вы что растыкались?! — невозмутимо обрезал шофёр.— Я с вами коров не пас и хлев не чистил.

Кстати появился Герасим Иванович. Мгновенно оценив ситуацию; скомандовал:

— Что раскудахтались? По местам!

Гевашев, поняв, что не сдержался и выдал себя, не опуская головы, медленно пошёл к себе. Вслед ему неслись слова довольно оскорбительные:

— Глядеть тошно! Здоровый, как слон, а от настоящей мужской работы отлынивает...

— Семью, изверг, небось, голодом морит!

— И как только жена терпит такого?!

Он влетел в келью, упал на стул и разрыдался. Целую минуту провёл он в каком-то затмении. Потом спохватился: реву, как малыш, у которого отобрали игрушку! Он встал на ноги, вздохнул как можно глубже, задержал дыхание, выдохнул. Приём этот всегда возвращал ему душевное равновесие.

В окне мелькнула фигура. Так и есть — Герасим Ивано­вич. Поднялся ему навстречу.

— Когда обедать пойдёшь?

— Да хоть сейчас, — воодушевился Мыслитель. На часах, правда, не было ещё и одиннадцати, но Игорь Васильевич обрадовался возможности как-то развеяться. В близлежащей пельменной, поглощая обед, он весь погрузился в прошлое — к истокам своей “карьеры” на посту вахтёра.

Мысли его унеслись на полчаса в то славное и трудное время, когда он был самим собой, которого любили школьники и который сам до безумия любил школьную сутолоку. И хотел, как лучше. А из этого “хотел, как лучше” возникали одни неприятности.

Он, к примеру, считал, что будет лучше, если ребята из обыкновенной, не специализированной, школы будут заканчивать учёбу, зная не только I love you [ай лав ю], но и владея иностранным языком — разговорным, литературным, хотя бы адаптированным. Учебники, в общем-то, на это и нацелены, но много ли вы видали школьников, знающих иностранный язык? Значит, дело в методе преподавания и личности преподавателя. И Игорь Васильевич учил так, чтобы знали. Пятиклассники через месяц овладевали не меньше, чем сотней слов, а по программе они должны были проходить алфавит. Но пятиклассники ещё полбеды. Уровень знания старшеклассников вынуждал хвататься за голову... или начинать с того же, что и в пятом классе. Гевашев выкладывался на уроках, как грузчик, быть может, тщеславно надеясь на внимание общественности. И оно не замедлило на него обратиться.

— Не пострадают ли ученики от такой нагрузки? Выдержит ли детская психика? — это по поводу младших школьников.

Насчёт старших он услышал уже не охи да ахи. Ему пря­мо сказали:

— Вы в своём уме? Вы куда нас тянете?

— Но ведь они ничего не знали! Мы догоним и перегоним! Но времени на то, чтобы пожать плоды своих трудов, ему не давали.

— Ишь, какой умный нашёлся! У нас не НИИ педагогики! Вы обязаны учить по программе, — сказали ему в одной школе, другой, после чего неизменно следовало: — Давайте расстанемся!

— Так направьте меня в НИИ, сделайте запрос: как быть! — стал требовать он. — У меня ведь эффективный метод обучения. Ведь я разработал такую методику преподавания, по которой формируется Его величество человек, свободный от пьянства, сигарет. Ведь, как разъяснял пролетарский писатель и наставник молодёжи Максим Горький, "наше богатство не фабриках и заводах, а в качестве советских людей". Да приплюсуйте свободу от религии, как опиума для народа. Когда я в школу пришёл, то куряг на чистую воду вывел и многих избавил от этой вредной привычки. Вот по моей выстраданной методике и обучать надо не только иностранным языкам, но и другим предметам.

Но в школах и других забот хватало.… От слишком прыткого новатора и врачевателя человеческих душ просто избавлялись.

Конечно, у него не сразу стало получаться. Институт Гевашев закончил не в двадцать лет, а уже когда был женатым человеком. После лет пять проработал в разных школах, замещая ушедших в декретный отпуск учительниц, прежде чем начал “выскакивать” со своим методом. Пытаясь его “пробить”, он мыкался ещё лет пять по разным школам. В глубине души он мечтал о признании его метода наукой, но характеристику для поступления в аспирантуру и предложения методики на ином уровне он, соответственно всему вышесказанному, получить не мог.

И вот в расцвете сил он оказался не у дел, да ещё с такой трудовой книжкой на руках, что ни в одно приличное учебное заведение просто не брали.

— С такими документами к нам? — удивлённо сказали ему в одной из московских школ.

— А чем они хуже ваших? — пытался защитить свою честь и достоинство Его величество человек.

Всё было бесполезно. Отказ следовал за отказом. Он стал непроизвольно вздрагивать, бормотать во сне, вскакивать с постели. Наконец, каким-то сверхусилием он приказал себе: “Хватит! Я не слаб душой и телом. Если кто принимает моё трудоустройство как курьез — надо выдюжить”. Он решил стать “на пока” вахтёром: масса свободного времени для самообразования и обучения по выстраданной, своей методике — оздоровительных сеансов английского языка на дому.

И вправду, стенд объявлений “Уроки” предоставил ему другую аудиторию обучающихся, с которой он добивался ощутимых результатов, что поначалу возносило, окрыляло. К тому же, это была возможность неплохо содержать семью. Но приспособленец, так сказать репетитор, как предмет купли-продажи состоятельных людей, из него не формировался. Он не мог быть машиной, делающей деньги. Привыкнув к тридцати парам глаз, он не мог получить удовлетворение от одной — пусть даже очень хорошо его понимающей. Он стал постепенно охладевать к урокам, всё больше и больше втягиваясь в другой мир — мир издательства, куда ему после целой серии отказов в публикациях его романа “Вопреки здравому смыслу”, удалось устроиться вахтёром. Он зарёкся теперь предлагать какие-либо изменения в процесс работы, но жить тихой сапой не мог и здесь. Привычка работать с бумагой и людьми заставила запечатлевать свои наблюдения и размышления в дневнике. Так появилась документальная повесть “Жулябия”. Потребность во многое вникать, выражая своё отношение к происходящему, создала ему такую вот “славу правдолюбца” и приводила к конфликтам. И всё же он гордился выстраданной прозой. К тому же ему так не хотелось быть просто растением…. И, как Пушкин, который, как известно, писал сам себе ободряющие письма, восклицал время от времени: “Ай да, Гевашев, какой at-a-boy! (молодец) [эт э бой]”.

2.

На видном месте в келье висит инструкция, как и в каких случаях, следует поступать вахтёру. Но Донцов взял себе за правило проявлять по возможности сочувствие к человеку. Да и как же иначе? Вот, к примеру, Володька.

— Выпусти, — просит тот, топчась у ворот с неподъёмной на вид сумкой.

— И не подумаю! — поначалу говорит Донцов.

— Пусти! Сноха рожает, а брат в командировке, в роддом надо!

Донцова словно кто-то подтолкнул к воротам. “Жизнь есть жизнь”, — решил он, нарушая инструкцию. Да ещё по-напутствовал: “В добрый час!” Взял, словом, грех на душу. Ведь знал, что Володька никакого отношения к цехам типографии не имеет, а пройти везде пройдёт. Только ему через ворота сподручнее: не надо кругом тащиться, по лестницам, с таким грузом.

Выпустить-то выпустил, да забыл, что за воротами следит ещё одно недрёманное око. Едва Володькин дух простыл, заявился Афанасий Андреич. Гуманист-философ оробел: не заподозрил ли начальник смены его в потворстве несунам? На коварный вопрос: “Не пропускал ли кого без тележки?” — Донцов не ответил, лишь растерянно пожал плечами.

— Смотри у меня! — прищурил Афанасий Андреич глаз и для пущей острастки погрозил пальцем.

Когда гроза несунов удалился, вахтёр призадумался: что это он, в самом деле, повёл себя не лучшим образом на боевом-то посту? Володька наверняка насчёт снохи и роддома на ходу сочинил, а он уши развесил. “А почему, собственно, Володька, а не Володя или Владимир? Как его по батюшке?” — пришло вдруг ему в голову.

Через гигантское окно-витрину хорошо видно всех. Видно и Володьку. Частенько он, пошатываясь, через силу катит по двору тележку с горой пустых или полных ящиков. Ветеран войны и труда, он часто болеет, и с желудком не в ладах, но зато со стаканчиком дружит не на шутку. Донцов старается выразить сочувствие, когда Володька, вытирая лицо рукавом рубахи или шапкой, если зимой, поясняет не без гордости, что вызван с больничного. Это случается довольно часто. Володька лишь говорит, усмехаясь:

— Ничё, это я ещё на лёгкой работе, — и поехал, пока­тил дальше.

Частенько Володька задолго до окончания смены появ­ляется во дворе в таком виде, что самое разумное, кажется, это сказать ему:

— Иди, Володька, домой!

Однако тот не считает себя вправе покидать рабочее место.

— Не-а... подремлю малость, — бормочут его непослуш­ные губы, и действительно, подремлет где-нибудь в подсобке.

Как-то, пробормотав это, Володька подошёл к выставленному наружу разделочному столу, попытался лечь на него. Мешалась кадка с водой. Недолго думая, Володька столкнул её; опрокинувшись, бочка выхлестнула из себя воду, клочки бумажек, щепки, прочий мусор. Оторопело поглядев на содеянное, он слез и поставил кадку на место. Ещё чуть подумал, поискал глазами метлу, вооружившись ею, мигом восстановил прежний порядок.

Донцов тогда ещё жалел, что является единственным свидетелем этого поистине циркового номера с бочкой. Теперь ему стало стыдно. Человека поддержать надо, а не зубоскалить.

Он выяснил, что рабочего столовой по батюшке кличут Михайловичем, и в следующую смену подошёл к нему, полушутя сказал:

— А у меня, Владимир Михайлович, к тебе дело.

Тут надо было многозначительно помолчать. Но Володя такой роскоши не позволил; вскинулся сразу: какое, мол, дело?

— Деву тебе подыскал!

Володька так и подпрыгнул от удивления.

— Да ну! Врёшь! — И принялся недоверчиво оглядывать вахтёра. Значит, поверил, обрадовался Донцов.

Владимир Михайлович же приосанился, извлёк папиросу, сунул в рот, а мятую пачку резко швырнул в направлении переполненной урны.

— Покурим! — сказал он, плохо скрывая нетерпение, и стал травить свои — а заодно и чужие — лёгкие презренным никотином.

— Владимир Михайлович, послушай, — тянул резину Донцов, — дышать и так нечем, а ты… — он прервал свою глубокую мысль — насчёт того, что выхлопных газов одного этого типографского двора предостаточно для сокращения и без того короткой жизни человека. А тут он с “Беломором”, не привёдет ли это к всемирной катастрофе? — прервал, потому что рабочий спросил нетерпеливо:

— Ей прописка нужна?..

— Владимир Михайлович! — с чувством начал “сват”. — Человек ты хороший, не летун.

— Да, пятнадцать лет на одном месте, — скромно подтвердил собеседник.

— Вот-вот, — кивнул Донцов. — Пятнадцать лет и ни одного прогула.

— И бюллетенил не чаще других, — добавил “жених”.

— Но, Владимир Михайлович, у каждого из нас какой-нибудь, да найдётся изъян. Возможно, потому иной человек и один. Вот ты, к примеру, закладываешь. Не ошибусь, если скажу: потому ты и один.

Володька перестал дымить, задумался — “заворочал мозгами”, видно было по его напряжённому лицу.

— Я и сам себя казню за это, — пробормотал он груст­но. — Вот и давление опять мучит.

— Ну вот, выходит, о себе не думаешь, раз не бросаешь пить. Так я о тебе подумал на досуге.

— А где она? — вновь оживился Володька и даже повер­тел своей облысевшей головой, словно надеясь увидеть Её. Наконец уставился на карман вахтёра, будто тот держал эту особу там и в любую минуту мог выпустить на волю.

— Да нет её здесь. Она у тёти моей, — сказал Донцов, полагая, что “на пока” полезная ложь лучше бесполезной правды.

— Приезжая, что ли?

Доброхоту показалось, что Владимир Михайлович и дыхание затаил.

— А какая тебе разница?

— Так ей квартира, видать, нужна?

— Квартира у тебя однокомнатная. Так что терять тебе будет нечего, — начал успокаивать взволнованного кандидата в женихи Мыслитель, подумав между тем об Ольге Владимировне, которая по-матерински приютила его у себя и помогла отстоять право жить и работать в самой Белокаменной. И которую он по привычке величал тётей Лёлей. — Она вдова, живёт в прекрасной однокомнатной квартире, с электроплитой, лоджией. Всё бы хорошо, да одна.

— Так-то оно так, — согласился “жених”. — А позору

сколько, хлопот!

— Так ты сам смотри — подойдёт, женись!

— Сведи, — решительно заявил Владимир Михайлович. — Без бабы тяжко.

— Верно! И голодный, и грязный, — подхватил “сват”.

Но “жених” обидчиво поджал губы.

— А я сам себе стираю.

Донцов пошёл в обход: стал развивать мысль о том, что мужчине всё делать по дому самому не выход из положения, что жизнь вообще — не малина, а в одиночестве и вовсе, как ягода клюква, кисла. Но собеседник возразил снова:

— А я неплохо обхожусь и один!

Тут его неожиданно позвали, но он уходил, отметил Донцов, гордо приосанившись, и глаза его сверкали.

“Да, но как отнесётся к моей инициативе Ольга Владимировна? — только теперь подумал “сват”. — Не вытурит ли метлой и меня и претендента?”

Да и претендент-то ... Частенько Владимир Михайлович вваливался в келью и осипшим голосом вопрошал:

— Сумку мою не видели? — А танцующие руки по всем углам шарят. — Серая, в которой, знаешь, жратву ношу?

— Нет, не видел, — прячет улыбку Донцов.

— И что за жизнь?! — сопя и охая, сокрушается Владимир Михайлович.

— В руки надо себя взять. Не пить.

— Сразу тяжело это...

В этом унылом “тяжело” всё же угадывается мечта бро­сить пить.

— Уходить надо отсюда.

— Да куда же?

— Да мало ли куда? Хоть к нам в охрану, — подавляя улыбку, советует вахтёр, хотя уверен, что этого надорванного ненормальным образом жизни, безотказного работника ни за какие коврижки не выманишь с сытого местечка в столовой. Сытое местечко всякий ценит.

Ладно, решается Донцов: хотя Владимир Михайлович не подарок, но всё же лучше, чем одиночество.

Через два-три дня Мыслитель увидел его в окно. Стоит посреди двора, молча, перекатывает в зубах папиросу.

— Здоровье как, Владимир Михайлович? — подошёл

Донцов.

— Да вот никак путёвки в Подмосковье не выбью, — пожаловался подопечный.

Донцов хотел было поинтересоваться: не надумал ли он избавиться от одиночества, однако сдержался. Не может не попасться на удочку!

— А чего это ты прифрантился, Владимир Михайлович? — как будто спохватывается Донцов, улыбаясь.

— А как же.… Обещал, — что обещал, — не договаривает.

— Ах, обещал. Ну, тогда поедем, — расхрабрился “сват”. — Сегодня же поедем, вот сменюсь.

— Сам не маленький! Смотри сюда! — И Владимир Ми­хайлович зазвенел ключами от буфета, налёг на тележку. — Один еду!

— Ты гляди-ка! — ахнул, смеясь, Донцов. — Вот до каких высот может дойти человек! Если того захочет, конечно. Раз доверили буфет, где коньяк и закусон, за мной не станет. Сию минуту будет вам и белка, будет и свисток!

Насчёт белки неизвестно, а вот свисток у Донцова во рту к тому времени, когда Владимир Михайлович возник у ворот, взмыленный, как коняга на пашне, был.

— Владимир Михайлович, разве так можно? Побереги

себя.

— А как? Только с четвёртого этажа. А ты, я вижу, не трепач, — бережно складывая вчетверо бумажку с телефоном и подробнейшим адресом тёти Лёли, прогорланил он.

Донцов не стал спрашивать, когда тот намерен позвонить или доехать, считал: это дело в шляпе.

Но, увы! К тёте Лёле Владимир Михайлович так и не явился ни в тот вечер, ни в какой другой, и даже не позвонил.

* *

*

Какое-то время подопечный не показывался во дворе. Когда же появился в первый день, Донцов слышал, как завпроизводством столовой, пожимая тому руку, спросил, как отдыхалось в санатории.

— Отлично! Жаль, что мало, — ответил Владимир Михайлович, стоя поразительно прямо — на удивление всем.

— Трезвый! — весело подмигнул вахтёру завпроизводством.

Но во второй, третий, четвертый день Владимир Михайлович уже не удивлял никого, кроме Донцова, — он взялся за старое.

Донцов подошёл к заведующему.

— Хороший ведь человек, работящий ...

— Да, работник хороший! Иначе б не держали.

— Но он на глазах гибнет, — чувствуя, что “заводится”, Донцов замолчал, судорожно глотнул воздух.

— Это от человека зависит. Вот вы же не пьёте!

А на другой день этот “хороший работник” пропал. Дон­цов сердцем чуял что-то неладное. Чуть не каждую смену он спрашивал работников пищеблока, куда же тот подевался. Улыбались только, подтрунивали, на скорое родство намека­ли. Оказывается, Владимир Михайлович всех, кому не лень было слушать, просветил насчёт планов Мыслителя.

“Ну, дьявол!” — рассердился вахтёр, но отпираться не стал.

— Я всегда говорил, говорю и буду говорить, что Владимир Михайлович хороший человек. Правда, поопустился малость. С кем не бывает!

— Твой хороший человек в пятницу нализался до чёртиков!

— Вы обязаны воспитывать работников!

— Воспитывать? Да мы с ним голову морочим восемнадцать лет. Устали.

— Но где он сейчас?

— Где и положено, — отрубил администратор, ничего не уточняя.

И лишь у председателя завкома Донцов узнал, что Владимир Михайлович в ЛТП (в лечебно-трудовом профилактории).

В тот же день сообщил об этом Ольге Владимировне, не зная ещё, что она успела наведаться на предприятие: убедиться в наличии серьёзного человека, помышляющего о серьёзной семейной жизни. А у Доски почёта тётя Лёля прослезилась. Когда же узнала истину, то крепко задумалась, потом вы­сказалась в защиту Владимира Михайловича.

— Конечно, он хороший человек. И имя мировое — Владимир Михайлович. Вот увидишь, подлечится и вернётся. — В дрогнувшем голосе тёти Лёли — неподдельная доброта. Донцов и сам непонятно почему разволновался, а когда месяц спустя читал письмо Владимира Михайловича из лечебно-трудового профилактория, чуть не прослезился, всматриваясь в старательно вычерченные буковки на сером листе бумаги.

“Добрый и отзывчивый друг” и много тёплых, искренних слов написал Владимир Михайлович тёте Лёле, потянувшись к сочувствующей душе. Как вот не радоваться за обоих! Спросил, как отнесётся тётя Лёля к возможным “завихрениям” Владимира Михайловича после лечения. Она ответила, подумав:

— Читала я где-то, как женщина, в возрасте уже, позна­комилась по переписке с мужчиной из того же города. Лет двадцать они переписывались, да так и не встретились. Когда он настаивал на встрече, она ссылалась на занятость. Писать же длинные письма находила время. Может, и я так сделаю… Хотя надеюсь, у нас иначе всё будет.

3.

Донцову нравилось общаться с многочисленным людом типографского двора в дневные часы, но ночные дежурства (на жёстком ложе — стол, да кожух) особенно привлекали его какой-то сосредоточенной тишиной, в которой хорошо думается и мечтается. Частенько, однако, ночь в типографии отличается ото дня лишь необходимостью искусственного освещения — работа кипит сутками. В такие смены приходится дежурить в гудящем переплётном цехе у стеллажей с остро пахнущими книжными блоками в обложках и без них”.

В такие часы Гевашеву невольно приходят в голову мысли: “Я охраняю материальные ценности — книги в золотом тиснении. И нет ничего проще, чем присвоить одну-две. Никто не узнает и не подумает, что я не вор, не несун, а именно ворюга. Потому что мне доверили беречь их от расхитителей, а страж сам прельстился. Но я не упаду! У меня другая цель: возвращение к жизни, работа по специальности, да, в конце концов, претворение в жизнь моей “методы”. А это занятие — быть несуном — к добру не приведёт, даже если никто ничего не узнает. Это трясина!”

И об этом он и поведал в рукописи:

“Как считаешь? — спросил Донцов Колю, парня с лунообразным лицом и ранней лысиной.

— Это насчёт чего?

Донцов объяснил слесарю-наладчику переплётного цеха свою мысль.

По опыту Коля знал, что идеальных вахтёров не бывает: соблазн велик! Обнажив в улыбке зубы цвета слоновой кости, Коля понимающе закивал:

— Теперь ясно о чём.

— О чём же? — уточнил на всякий случай Мыслитель.

— Да всё о том же, что так волнует человечество, о понятном и непонятном. Короче, о том, из чего состоит мир.

— Ишь, ты, закрутил, — удивился вахтёр. — Ну, из чего же?

— Из набитых деликатесами холодильников, цветных телевизоров, видео. Модных тряпок и развлечений. Да мало ли ещё из чего!

— Однобоко, Коля! — осудил Донцов. — Это всё материальная сущность бытия! А нравственная?

Коля огляделся украдкой. Они стояли в проходе у двери, никто не мешал. Убедившись, что их не подслушивают, Коля продолжил:

— У нас в переплётном, если и есть нравственность, то на словах! Как в остальном мире — не знаю, но догадываюсь. Идеальный человек существует в большой литературе. У классиков.

— Коля! — позвали из глубины цеха.

— Я сейчас!

Минуты через три он подрулил на каре. Оглянулся воровато и вытащил из-под куртки первый том Шукшина.

— Вот, презент от меня. Человек вы воспитанный, стесняетесь сами взять, — сказал вежливо. — А думающему человеку умные книги нужны.

— Спасибо! — поблагодарил Донцов вместо того, чтобы возмутиться. Задержать или заставить несуна вернуть книгу на место ему и в голову не пришло.

— Н-но, сивка-бурка! — зычно подстегнул Коля железного коня и укатил обратно.

Донцов потерянно держал в руках «презент», осмысливая этот факт. Спохватившись, прыжком достиг тумбочки у выхода. Мгновение спустя облачённый в жёсткую обертку том Шукшина лёг на самый низ “хранилища””.

Выходил правдоискатель из типографии с гулко бьющимся сердцем. Мысли его были разрозненными, он презирал себя за минутную слабость. Ему казалось, что все глядят осуждающе, догадываются о позорном компромиссе с собственной совестью. “Нет, моё место не в охране!” — твердил он себе. Увидев патрульную машину, он пугливо замер, как кролик перед удавом. “Нет, не могу я строить своё благополучие таким вот первобытным способом. Мне ещё предстоит вернуться в жизнь”.

— В жизнь! — повторил Игорь Васильевич вслух, поражаясь глубине сказанного. Разве он сейчас, не живёт — не дышит, не мыслит, не совершает каких-то поступков? Да, дышит, да, мыслит, но не совершает тех поступков, на которые потребовались бы его знания, способности, все силы... И если настоящее его состояние оправданно, как например, спячка медведя зимой, то тем больше надежды вкладывает он в слова “возвращение в жизнь”.

И на этот раз победило желание быть самим собой. И автор “Жулябии” записал: “Прочитав Шукшина, Донцов незаметно водворил томик на стеллаж в переплётном. Он побеждал соблазн присваивать через дарителей-несунов так нужные ему для саморазвития шедевры литературы.

— Сумочку раскройте! Всё своё? — без четверти двенадцать то и дело звучал его баритон.

— На, гляди!

— Ничего нет на себе?

— А ты поищи! Свой ведь, не обидимся! — со смехом отвечали женщины.

Люди проходили и проходили, молодые и старые, мужчины и женщины, весёлые и грустные, стройные и грузные, торопливо текли и текли мимо надписи над выходом “Спасибо за труд!”.

Фотографии некоторых из них Донцов увидел в следующую смену на стенде с заголовком “Несунов к ответу!”. Среди них Коли из переплётного, к сожалению, не было. Почему “к сожалению” — спросил себя Донцов; он, пожалуй, смог бы ответить.

— Если брать, — задумчиво рассуждал Коля как-то раз, — а берут, заметь, все, — он выразительно посмотрел вахтёру в глаза, — если брать, то и не заметишь, как увязнешь. Нажива всесильна!

— Выходит, ты понял и хочешь жить честно?

— Кто ж не хочет честно? Не знаю таких. — Коля помолчал. — А жизнь не даёт жить честно. Потому как заработок наш сто пятьдесят рупий в месяц. Разве это деньги для мужика?

— Дело надо иметь, чтобы не ломать голову над малыми доходами.

— Дел у меня хватает! — возразил Коля. — Работаю, учусь.

— Я не это имел в виду, — удивился его недогадливости

Донцов.

— А что же?

— Дело у человека должно быть — дело жизни! Вот выучишься, инженером будешь, доработаешь до пенсии. А дальше что?

— О, это не проблема. Вахтёром стану, как вы.

— Тоже не выход, — задумчиво произнёс Мыслитель. — Надо судьбу перехитрить.

— Перехитрить самого себя? Этого никому ещё не уда­валось!

— А надо бы! — не свернул со своего Мыслитель. — Скажем, избрал человек станок. Так будь новатором производства. Героем социалистического труда. Завёл огород — выведи такую сельскохозяйственную культуру, которой до тебя не выводил никто! Помидоровое дерево видел по телеку?

— Или лошадку габаритами с дворняжку? — захихикал Коля.

— Верно, понимаешь! Но важное в жизни человека — социальные вопросы. Не решить их министрам да академикам. Надо привлечь народные массы. Эти вопросы без нас с тобою не разрешить, Коля!

— Ладно, я пошёл работать, — поскучнел тот.

... В этом же переплётном цехе любопытство Мыслителя привлёк долговязый парень с прижатыми к голове ушами.

Из завязавшегося разговора выяснилось: сын ответственного работника одного из министерств.

— Деньги нужны, — объяснил своё пребывание здесь парень. — Неохота от предков зависеть. Надоело отчитываться за каждый рубль.

— Вот оно что! — разочарованно протянул Мыслитель. — Деньги на развлечения нужны?

— А что? Молодость одна. Захомутают и до пенсии кататься будут. Только расслабься, — взваливая на себя мешок с отходами, пробасил парень. — Ну, я поканал.

— А выход какой? — стоило ему вернуться, спросил Мыслитель.

— Чувиха из Канады канает. Своя в доску, а мне через двадцать три дня восемнадцать.

— На чужбину решил податься?

— Зачем так усложнять? Где житуха, там и быть надо.

“Смог бы я оставить Родину вот так, запросто? В любом случае нет! И ещё раз нет!” — подумал Гевашев, разволновавшись. Пристыдил парня:

— Знаешь, кто ты?.. Scoundrel! [Скаундрал] (негодяй. англ,)

Парень не понял и потому, возможно, не обозлился. Мыслитель не отставал:

— Ведь комсомолец!

— Ещё чего! Не комсомолец и никогда им не стану.

— Почему?

— Не хочу и всё! Чего ради дурочку валять?”

Здесь на этом месте Гевашеву захотелось расшифровать такое бескомпромиссное решение бывшего пионера.

“Трагедия целых поколений, — стала выводить на бумаге чуть вздрагивающая от охватившего всё его существо волнения рука, — в том, что врагам Советской власти и карьеристам после хрущёвского доклада на пленуме ЦК КПСС после XX съезда КПСС в 1956 году удалось убедить советских людей, что Сталин — злодей. И учителей-сталинцев, которые формировали советского человека, а не космополита, под разными предлогами изгнали из учебных заведений. А пришли наследники уничтоженной Сталиным Иосифом Виссарионовичем Пятой колонны, как пособников Адольфа Гитлера, которые и расчеловечивали и в литературе, и в киноматографе советского человека. Формировали с помощью дезинформации и фальсификации истории СССР на уроках литературы и истории казнокрадов и взяточников, проституток и наркоманов, воров и бандитов с большой дороги”.

— Ишь ты, умник! — вспыхнул было Гевашев, перевоплощаясь опять в неудачника Донцова, но, пораз­мыслив, стих.

А может, так лучше, честнее? Какой громадный неподвижный балласт имеет сейчас организация ком­сомольцев страны! Загоняют в комсомол чуть ли не палкой, и теперь комсомольца от не комсомольца не отличишь. Только жаль их, с юности без веры, без романтики живущих.

Мыслитель поговорил с одним, другим, третьим — никому нет дела, что товарищ их в Канаду собрался. Безучастны оказались к судьбе парня и мастера цеха.

— Ваше дело, — одёрнула Мыслителя заместитель начальника цеха, — сторожить двери. Будьте добры наших рабочих разговорами не отвлекать!

4.

“Ваше дело сторожить двери!” — зло повторил Гевашев больно задевшую его фразу. — А ваше? Вот я пятый год у типографских ворот бренчу ключами амбарных замков, и никто не удосужился спросить: “Почему ты здесь? Разве это твоя судьба?” Я ещё молод и почти здоров. Я должен, должен вернуться!.. Вернуться? А куда? — остановил он себя. — И зачем? Чтобы в очередной раз вылететь из школы? Или, наплевав на себя, отбывать часы на уроках, заведомо обманывая учащихся, их родителей, государство? Этого вы хотите? — в полный голос спросил он воображаемого оппонента. — То-то было б удобно всем!

Мыслитель не замечал, что пристально, в упор смотрит на женщину—технорука, непостижимым образом воплотившуюся для него в воображаемого оппонента.

Ничего не подозревавшая Марина Владимировна, неплохой в принципе человек, сидела на основной проходной, весело рассуждая о смысле жизни. И тут вдруг вахтёр с сюрпризом.

— О чём вы? — не поняла она. — Что вы хотели сказать?

Мыслитель, надо сказать, был несколько консервативен: у него всегда возникала неприязнь к хорошо устроенным в жизни людям, которым нет никакого дела до прогресса, обновления жизни, чужой судьбы. И он увидел в ней именно такого человека. Всего лишь месяц в должности технорука, а успела уверовать, что находится на своём месте. Всё в душе его запротестовало.

— Не всякая женщина — стопроцентная, — ляпнул он первое, что пришло в голову.

— Как это? — осторожно улыбнулась Марина Владимировна.

— Не всем дано понимать. Разжёвывать не буду.

— Я пойму, — с достоинством поощрила она.

— Ну, хорошо. Является ли, к примеру, бездетная женщина стопроцентной?

— У меня дочь.

— В единственном числе, — ужом извернулся Мыслитель. — Большая?

— Десятиклассница.

— И, конечно, вы с ней частенько выясняете отношения?

— Случается, — дёрнула плечом технорук. — А всё же любопытно: какая я женщина?

— На стопроцентную не тянете.

— Почему же? — холодно поинтересовалась она.

— Сына, вот ещё кого надо бы вам. Была ведь возможность?

Технорук изменилась в лице. “Да”, — сказал её быстрый жалкий взгляд.

— Видите, я кругом прав, — не сумел, вовремя остановиться Мыслитель.

— Тогда объясните, почему с таким умом и вдруг — привратник? Я пойму.

Сказала, точно ножом полоснула.

— Если б люди понимали, ни одной тюрьмы не осталось бы на свете, не стояли бы часами за дефицитными товарами, не ставился бы на самом высшем уровне вопрос о негативных явлениях современной жизни. И я не был бы “открывай-закрывай”...

— Вас сюда никто не загонял, — вдруг услышал он резонный ответ. — Разве вы не сами пришли?

Всколыхнутое, ожившее прошлое забурлило в нём. Ни в одной из пяти школ, кстати, в разных регионах Советского Союза, где ему довелось поработать, ему не давали быть самим собой. Теряя самообладание, он завопил нечто бессвязное. Хрипел, потрясая сжатым кулаком перед носом обескураженной женщины, держа её под прицелом немигающих свинцовых глаз. Он видел перед собой не её, как конкретного человека, а олицетворённое в ней, как еврейке, социальное зло в виде патологии социального восприятия бытия и потому распалялся.

Технорук молча встала и, не дослушав монолог нового Гамлета, удалилась.

— Вот видите! — поостыв, застыдился необузданного гнева Гевашев. — Может, но не хочет Марина Владимировна понимать таких как я. Как такого человека допускать в партию? Назначать на руководящую должность?

— Конечно, нельзя, — поддержал Мыслителя Александр Сергеич, заменявший в этот день прихворнувшего начальника смены. — Но ничего не поделаешь. Не от нас это зависит.

— Вот это-то и плохо, что не от нас. Понятно, почему вполне нормальные люди глушат разум горячительными напитками! — У Игоря Васильевича слегка дрожали руки после срыва, и он поскорее, боясь саморазоблачения, ушёл к себе в келью.

“А если б от нас, — думал он по дороге. — Как можно разобраться: кого можно, а кого нельзя?.. Конкурс! Безанкетный конкурс на административные должности. Конкурс людей, а не документов. Главный критерий отбора: мыслящий человек — маяк в тумане обыденщины. Развитые, редкие люди, выстрадавшие своё мировоззрение, должны стать такими маяками для “маленьких” людей: не нищих, современно одетых, сытых, живущих в комфортабельных квартирах, но “маленьких” на фоне нетленных мыслителей.

Какой безобразный срыв у меня был! И что за глупая привычка бросать людям вызов? Впрочем, людям ли? Особи типа “купи-продай”, отбывающие день за днём, — люди? Люди, общение с которыми вызывает к жизни не зависть или корысть, а нечто сокровенное в тебе, желание воплотить в жизнь мечты, применить по назначению способности, силы. Много ли таких встречал?

Всю свою насыщенную встречами с людьми жизнь Гевашев не успевал поражаться разнообразию людских типов, но таких встречал мало. Ему хотелось понять самого себя, разобраться: правильно ли выбран путь, постичь искусство этого выбора; он обращался со своим сокровенным к людям, но, как правило, все отказываются делиться своим, дорогим. Непросто добиться, чтобы человек раскрылся перед тобой, поделился секретом успеха или неудачи. Ходят этакие непроницаемые, под забралом спокойствия. Лишь выяснение отношений что-то обнажит, проявит. Раз, другой, третий… Нервы расшатываются, психика сдаёт всё чаще и чаще. А внезапное открытие страшной истины ошеломляет человека, заставляет совершать опрометчивые поступки, накладывать на себя руки и т. п. Эта неуправляемая стихия нервов — стресс. “А что было со мной? Неуправляемый срыв. Тоже стресс? Можно ли избежать его? Жизнь полна неожиданностей. Конечно, есть воля, но для любой сильной воли найдётся предел. Может быть, как спортсмен тренирует тело, можно “натренировать” психику? Как? Ведь воображаемое несчастье — не несчастье. И всё-таки, и всё-таки… Можно попробовать искусственно оказаться в подобной ситуации. Вступить в конфликт, управляемый разумом. — Этично ли это по отношению к ничего не подозревающему человеку, Игорь Васильевич не стал разбираться. — Вступить, чтобы больше не было срывов. Закрепить психику”.

Вступить в конфликт. Но с кем? Поразмыслив, Мыслитель остановился на Муханове. Запись в дневнике:

“Ему за пятьдесят, но выправка молодецкая. Кепочка на голове с залысиной, вихор седоватых волос набок, при встрече улыбается. Не забывает повторить:

— Вот ты — другое дело! А то поставят старуху, она вся трясётся. “Чего, спрашиваю, боишься?” — “Нельзя выходить без тележки”. И не пускает. Приходится идти вкруговую. А я двадцать лет здесь работаю, не посторонний. Мне газетку взять и мигом обратно.

— Проходи, — говорю ему и не чувствую угрызений совести. Не вор, а “Комсомолка” — дело житейское, нужное и полезное.

Что-то давненько его не видел. Оказывается, был в отпуске он.

— Видишь ли, — рассказал, — работал в одной рубашке, просквозило. А тут начальник в командировку посылает. В Ульяновск! Сам посуди, куда поеду — скрючило всего. А он одно твердит: поедешь без всяких яких! Я в поликлинику, подлечился, выхожу — машину захомутал кто-то. Мне же — изволь работать на другой, я артачусь. Вот меня и прогнали в отпуск. Куда ещё девать неугодного?

Он рассказывает совсем несмешные вещи весело, вообще с ним приятно говорить, легко вызвать на откровения. Однажды он признался, что обожает баян. “Случится день без него — веришь ли, от скуки завываю!” А как-то, уставившись на свои узловатые руки, говорит:

— Мать всё наставляла, бывало: “Учись, сынок! Пока жива, буду помогать, чем могу”. А я, балда, боксом увлёкся. Упустил золотое времечко и теперь вот ишачу.

— Ну не зря же, — постарался я утешить его. — За­рабатываешь ты прилично, к белым медведям за длинным рублем ехать не надо, так стоит ли убиваться?”

Сейчас стояла задача очень важная: вернуть себя в нор­мальное состояние через управляемый рассудком стресс и уцелеть, не впасть в безумие. Игра стоила свеч, и Гевашев, перестав на время быть Донцовым, стал “заводиться” с ничего не подозревающим шофёром Мухановым.

— Как ваш больной товарищ? — осторожно спросил он.

— А, Анатолий, — тотчас отозвался шофёр, заметавший в фургоне. — Ничего не знаешь?

— Говорят, умер. А причина? — спросил Игорь Васильевич, хотя знал и обстоятельства смерти, и как хоронили, и даже то, что Муханов не удосужился проститься со своим другом.

— Язва.

— Жил, и верно, не подозревал о её существовании.

— Не тревожила, а знать-то знал.

“Вот подходящий момент, ведь сам в силки напрашивается”, — подзадорил себя экспериментатор.

— А он другом был вашим?

— А как же! Жаль, хороший был человек. Свой, что называется. Вместе гуляли, словом дружили, как братья.

— Проводил, как полагается, в последний путь?

— На работе был. Отпуска в разгаре, работать некому.

— Даже по такому случаю не отпросился?

— А зачем?

— Как зачем? — в свою очередь поразился такому пониманию товарищества Игорь Васильевич. — Как зачем? Друга за червонец продал!

Произошло всё в точности так, как предполагал экспериментатор.

Муханов побелел. Губы сжались, на щеке образовался желвак. Дёрнулся и замер.

— Это моё дело! — взорвался он. — Моё дело, хоронить — не хоронить! Ты дурак!

Выдержка спортсмена брала своё, укрощала врождённую потребность разрешать спор физической расправой.

Всё-таки страх быть уволенным с хорошо оплачиваемой работы что-то да значит! Как ни чесались кулаки, дело кончилось вполне “интеллигентно” — дальше слов не пошли, хотя Муханов и не стеснялся в выражениях.

— И я знаю, почему, — крикнул Мыслитель в лицо Муханову, багровое от негодования и той физической нагрузки, которую надо было в данный момент совмещать со ссорой ввиду непрерывного потока пачек с книгами в фургон ЗИЛ а.

— Почему? — машинально спросил Муханов, делая передышку.

— Сущности у вас разные. И друзьями вы быть не могли. Вы накопитель…

— Кто накопитель? — взревел Муханов. Его трясла незримая сила, глазами он испепелял Гевашева, принимая его за вахтёра Донцова.

На поле брани возник другой водила Олег Георгиевич. По своему обыкновению подкрался, подслушал перепалку и, движимый страстью самоутверждения, мощным бульдозером двинулся на вахтёра — тоже, разумеется, словесно: понёс аллегорическую ахинею про бочку полную и бочку пустую, про тлю и навозного жука и так далее. Муханов, как заигранная пластинка, застопорился на слове “дурак”.

Вовлечение в орбиту “ссоры” рабочих утильки, с неприязнью относящихся к холёным шоферам-экспедиторам, загребающим, по их выражению, деньгу, принесло пользу экспериментатору: они одобрительно покрякивали, поддевали шоферов.

Спровоцированная ссора достигла своей кульминации — а Гевашев был спокоен, его не колотило, как бывало раньше, до побеления губ; не то, что прозрачные намеки Олега Георгиевича — прямые оскорбления не выводили его из себя. Он ясно всех видел, всё четко понимал и сознательно меткими репликами разжигал пыл своих, как ему тогда представлялось, врагов Советской власти, разоблачая их.

Наконец спокойно, глядя в глаза Муханову, он сказал:

— Ходить при таком заработке в заплатанных штанах и стоптанных штиблетах — крохоборство! — и ушёл.

У себя в келье он ликовал вслух: “Победа! Психика закрепилась. Нервы не шалят. Я поставил на место психику! Теперь я уверен в себе, что бы ни случилось! Ведь стресса не случилось, как бы ни были задеваемы мои честь, достоинство, самолюбие! И это при моей обидчивости!

А может быть, — продолжал Игорь Васильевич размышлять, — человека необходимо учить искусству преодоления стресса? Чтобы он стал неуязвим для ударов судьбы. Только обязательно ли искусственным стрессом? Или можно создать такую систему обучения, чтобы человек, каждый человек был безоружен перед негативами своей психики: владел не только своими эмоциями, но и страстями, мог противостоять пагубным наклонностям, уметь задушить в зародыше зависть, корысть, злость, вспыхивающую внезапно... Сколько неверных, ненужных, роковых шагов предотвратило бы это умение человека владеть своей психикой…”.

Воспоминание о Марине Владимировне не будило теперь никаких неприятных эмоций. Ведь она, того не ведая, оказала неоценимую услугу Мыслителю. Столкнувшись с ней, он, войдя в роль Донцова, доброжелательно поздоровался:

— Доброе утро!

— Что? — Марина Владимировна не вдруг сообразила, что ответить так неприятно приставшему к ней на днях вахтёру.

А Его величество человек уже промчался мимо. Было не до того, как и что ответит технорук. Его продолжал занимать вопрос о стрессе: не является ли стресс мгновенным осознанием, ну как, скажем, озарение, постигшее Ньютона в момент падения знаменитого яблока на макушку учёного? Человек, перенесший стресс, совсем в другом ракурсе видит жизнь. Переоцениваются ценности, меняется стиль жизни, чего не достичь и десятитомным собранием советов разумных, просьб самых слёзных, пожеланий самых благих. Так не является ли стресс мгновенным осознанием, способным направить жизнь в правильное русло? И опять же, если да, способен ли человек прийти к нему, чем вызвать? Что должно заключать в себе обучение, при котором человек “воспитывает” свою психику?

Через несколько смен Муханов пришёл в заменённой обуви и приличных штанах. Он был озабочен и, как раньше, улыбался. По всему было видно, что перекипел. Конечно, он и не подозревал, что недавняя ссора была для вахтёра чем-то вроде прививки.

— Давай, давай! Право руля! Хорош! — зычно помогал он Олегу Георгиевичу ставить под загрузку машину.

Хлопнула дверца.

— Привет, академик! — козырнул Олег Георгиевич Донцову.

Мыслитель зевнул, давая понять, что у него есть дела поважнее, чем вступать в перепалку с задирой.

— Вызываю на ринг! Непринятие вызова сочту за трусость! — не унимался тот.

Час спустя он сделал Мыслителю замечание:

— Выйдите за ворота и выключите свет! Мы живём в социалистическом государстве, где каждый хозяин. Не так ли?

— Так, так, — невозмутимо успокоил Донцов. Довольный тем, что отыгрался за прошлое поражение этим едким замечанием, Олег Георгиевич газанул и въехал во двор.

5.

Ночной директор вновь пожаловал на рандеву к Мыслителю. Но тот был мало склонен в этот раз к беседе на отвлечённые темы.

— Вот уже пять лет каждое первое сентября страдаю. Чуть не плачу, — завёл Гевашев печальную песню.

— Так иди в школу, — безучастно пожал плечами Леонид Сергеич.

— Не берут.

— Причина? — суховато великодушно поинтересовался собеседник.

По двум этим репликам и пожиманию плечами Игорь Васильевич уже видел, что дальнейший разговор бесполезен: он безразличен ночному директору, и судьба его, и страдания, и радости; человек пришёл просто поупражнять свой мозг.

Но Мыслитель ошибался. Леонид Сергеич, добыв упорным трудом солидное положение на родном предприятии, теперь и мысли не допускал, что в его жизни что-то не так. Что убеждения и мысли его не единственно допустимые. Ему было искренне жаль смотреть, как ему думалось, на этакого недотёпу, как Донцов. Подумать только! “Каждый должен внести свой вклад в дело человечества”. Смешно жить с такими идеалами. Леонид Сергеич твёрдо был уверен, что каждый если и должен что-то вносить, то только в свою копилку, в своё гнездышко. Как пьющий старается непременно уговорить непьющего, так и Леонид Сергеич, сам не зная зачем, старался повернуть Мыслителя в свою веру. Он-то с шуткой-прибауткой про друга-одессита, у которого самое страшное проклятие “чтоб ты всю жизнь на одну зарплату жил!”, то совершенно серьёзно старался привить Донцову чувство деловитости и взаимовыручки: ты мне — я тебе.

Но не тут-то было.

— Мне должно быть применение! — горячо втолковывал Мыслитель, подавляя страстное желание назваться своим настоящим именем. — Если по справедливости…

— Это в идеале, — мягко возражал Леонид Сергеич. — Видишь ли, всё так, да не так, — туманно изрекал он.

Этого прямолинейный автор “Жулябии” не понимал никак.

— Как бы тебе нагляднее объяснить? — озадачивался просветитель. — Вот, пример есть, про Дюма быль. Приходит к нему молодой человек и говорит: “Вот мой рассказ. Про­читайте и убедитесь, что он ничуть не хуже ваших”. Дюма прочитал и признал: да, не хуже. “Но меня не печатают”,— сообщает дальше молодой человек. “Вы хотите знать, почему печатают меня?” — усмехнулся Дюма. Понимаешь, Дюма! И этим всё ставится на свои места, всё объясняется.

Мыслитель хотел было сказать: банальная истина, но сдержался. Действительно, выходит, писатели ничуть не хуже великих прозябают в неизвестности.

— Всё так, да не так, — снова напустил на себя вид муд­реца ночной директор.

— Говорите загадками, Леонид Сергеич.

— Могу и без… — усмехнулся тот. — Исторически повелось: прежде всего — кто есть кто? А потом уж остальное.

— Не хотите вы мне помочь!

— А как? — невозмутимо отпарировал Леонид Сергеич. — При всем желании не могу. Да, верно, не в моём характере это — заниматься чужими проблемами. Ибо человек сам творец своей судьбы. Была и у тебя устроена жизнь. Была?

— Что, правда, то, правда, — признался Мыслитель. — Была, и не раз.

— Вот и, получается, — заключил не без торжества технорук, — сам себя и погубил. Кто же решится взять тебя в школу? Погляди на себя со стороны: издёргался весь, за речью не следишь. “Я могу!” А на поверку может оказаться — умеешь ключами ворота открывать. Вот и вся вершина саморазвития.

— А зачем же вы со мной общаетесь? Не приходите больше!

Ночной директор обнял его, похлопал по спине:

— Совсем я не хотел обидеть тебя. Человек ты хороший, и не ершись. Просто для каждого есть предел — выше не прыгнешь. Как потолок, например, для комара или мухи…

“Потолок, — осело в мозгу Гевашева. — У каждого свой потолок… понимания. В итоге давления этих “потолков” я и оказался вне школы”.

— Вот уже два года я вас спасаю, Леонид Сергеич, укорил он как-то ночного директора.

— Меня? От чего же? У меня всё в порядке.

— Вот от этого порядка и спасаю вас, а вы меня спасите от ключей.

Леонид Сергеич рассмеялся.

— Не согласен. Спасение утопающих — дело рук самих утопающих. Это прописная истина. Если каждый возомнит себя, не знаю кем, то кто вкалывать будет?

Гевашев не переставал надеяться, что разговоры его не пропадут втуне, а теперь понял: Леонид Сергеич не хочет изменять ни стиль работы, ни стиль жизни. Не хочет сам изменяться. Жизнь без проблем его вполне устраивает. В сердце будто толкнуло.

“Так, да не так”, — пульсировало в голове Гевашева. Он-то поносил ночного директора, то почитал его. Тем не менее охотно общался с этой загадочной особью из рода Гомо, которая упорно не желает развивать заложенные в неё природой ресурсы ума и души. Потолок понимания? Не потому ли он и потворствует несунам?

Он торопился домой, опасаясь забыть мысли — пришедшие во время разговора с Леонидом Сергеичем.

“Всё так, да не так! — записывал он в дневнике. — Многие странности, нелепости и неудобства бытия объясняются этой формулой оглушающей правды Жизни. Обращала ли на себя внимание мудрецов прошлого эта истина?.. Миллионы лет бьёт фонтан загадок жизни, давая начало полноводной реке мудрости, и никогда не иссякает. Начало всему — простое “почему?”. Способность рождать эти “почему?” сделала двуногое существо Гомо сапиенсом (человеком разумным). Ум и руки с гибкими пальцами позволили человеку слабому выжить, даже взять верх над природой, что его создала. Строить цивилизации и разрушать цивилизации. Какая сила претворила все это? Безликая и безымянная? Цивилизация вынесла на гребень истории не так уж много имён...

Из тьмы веков пробивалась, точила умы гениев и сейчас в эпоху, как говорят, освобождённого духа, достигла чудовищных размеров загадка бытия под названием “маленький человек”. Почему он соглашается при жизни оставаться в тени, а после смерти в забвении? Почему громко не заявляет о себе? Почему разменивается на суету и мещанство? Он — творец простого и великого процесса — делания жизни?! Державин писал когда-то:

“Я царь, я раб, я червь, я бог...””

Гевашев потихоньку спускался с высот философии:

“Так что же делает “маленького” человека большим человеком? — Дело жизни! Выстраданное, выпестованное дело жизни. Надо суметь противостоять обиходной формуле: нанялся — продался, суметь отстоять в себе Мастера, Творца”.

“Да, ты попробовал уже! — подал ехидненький голос маленький человек в нём самом. — Отстоял... Что ты теперь? Аля-улю-гони-гусей? — “Отстою!” — подавил сомневающийся голос Игорь Васильевич, и в глазах его защипало. Он продолжал писать:

“Хитроумные запоры помеха лишь для дилетантов. Разве медвежатника остановят замки? Смешно и думать. И разве человека, у которого есть дело жизни, остановят всякие препятствия и неудачи?!” — Мыслитель поставил точку — у него перехватило дыхание.

“Что я, двужильный?” — подумал Николай Васильевич, новый начальник охраны вместо уволенного как несоответствовавшего занимаемой должности Прошкина (с ярлыком “ни рыба ни мясо”). А подумал он так после очередного звонка сверху: вновь настаивали на переводе “зарвавшегося” вахтёра Донцова в смену Буркиной вместо престарелого сменщика Никиты Ивановича.

Николай Васильевич знал, что выдюжит этот вопрос. Но зачем усложнять себе жизнь чужими проблемами? И на кой чёрт сдался Донцов этой Марине Владимировне? Взбалмошная какая-то! Дошла до самого директора. А тот отмахнулся: поменяйте вахтеров местами так, чтобы не встречался Донцов с техноруком.

— Голь-моль, а дерзит! — покрутил головой начальник смены. — Поэтому и стоит на воротах в расцвете сил и таланта, — тут же усмехнулся он.

Придя в келью к Донцову, осторожный Николай Васильевич не стал начинать с ходу, в лоб.

— Что же это — книжечка раскрытая? В рабочее-то время? — добродушно покачал головой.

— Непорядок? — с готовностью подхватил Игорь Васильевич, разыгрывая из себя вахтёра Донцова. — Непорядок! Признаю вину и каюсь, — убрал книжку. — А если взглянуть на это иначе?

— Ну? — похлопал глазами начальник, подозревая на­смешку.

— Тупеть не хочется!.. А где взять острый ум для общения? Это в природе редкость. Великий О’Генри, — кивнул вахтёр на стол. — Как инженер человеческих душ помогает быть и остроумным, доброжелательным и в тоже время строгим и законопослушным.

— А-а-а, — облегчённо протянул Николай Васильевич.

Помолчали, и Николай Васильевич двинулся во второй заход.

— Легко с вами, правильно воспринимаете замечания. А то на днях сменщику вашему, Борису, сделал замечание, а он обиделся.

— Зря!.. Начальство всегда право, — съехидничал вахтёр.

Тема была снова исчерпана, а Николай Васильевич так и не подобрался к переводу в другую смену. Опасался, что Мыслитель встанет на дыбы. Да и другой вахтёр, Никита Иванович, не очень рвался из своей смены на место Донцова.

“Собственно, какая разница? — раздражённо думал Николай Васильевич, уходя. — В той ли, в этой смене? Всё равно “открывай-закрывай!””

Однако Николай Васильевич не может долго носит камень за пазухой, не потому что он человек открытый, нет, просто он не вправе молчать: ведь указание к нему поступило, а от него ещё не ушло. Тяжкий крест руководить людьми! И начальник охраны со вздохом повернул назад: выполнять свою миссию надсмотрщика над своим подчинённым.

Гевашев увидел: начальство возвращается, лицо хмурое, губы сжаты. Не с добром.

Как известно, лучшая защита — нападение. Он вышел навстречу и горячо заговорил о неполадках. Начальник равнодушно промямлил:

— Не волнуйтесь, разберёмся.

В этом “разберёмся” желанием разобраться и не пахло, было одно только нежелание обременять себя излишней работой. Мыслитель почувствовал это и в самом деле разволновался.

— Именно: разберётесь! Верное словечко обронили! Только и делают у нас, что разбираются, а как не было порядка, так и нет. И зачем он, верно? Где беспорядок, там никаких концов не сыщешь.

— Вы своим делом занимайтесь, — урезонил его на­чальник.

— И своим тоже, — совсем вскипел Донцов. — Лет пять на моей памяти на третьем посту ремонт делают, обнадёжи­вают, заверяют. А сквозняки как свистели, так и свищут, потолок, как тёк, так и течёт.

Тут громадой надвинулся ЗИЛ — заслонил начальника от ответа.

— Извините! — Мыслитель ринулся к воротам выпустить его.

“Результат исцелительного стресса необходимо закрепить на практике, — лихорадочно думал Мыслитель. — Николай Васильевич по всем данным подходит: уравновешен, приспособлен к жизни. На новом месте как рыба в воде. Стоит попробовать”.

— При Прошкине ремонта не сделали и при вас не сделают, — вернувшись, снова завёл свою пластинку. — Кстати, где Прошкин, предшественник ваш? Корова языком слизала? Здоровый был вроде человек, на отдых не стремился. Видно, вникать стал? Надо же, взяли человека незнакомого с подобным производством, и списали на него все огрехи. И доброту к тому же проявили: “по собственному” уволили, без статьи.

Николай Васильевич молчал.

— Вы хотите сказать, что я не прав? — в открытую полез на рожон Мыслитель.

Но начальник охраны вывернулся.

— Нет, хочу послушать вас, чтобы принять решение, — обезоружил он Мыслителя.

— Какое решение?

— А всё же: что такого сказала технорук, что вы возмутились? — ушёл от ответа Николай Васильевич.

— Видите ли, на сей раз причина во мне, — несколько сник Игорь Васильевич. Сославшись на расстроенную психику, он рассказал про тот нелепый спор-разговор чуть ли не со слезами на глазах. Они были вполне искренни. Ему смертельно, до тошноты не хотелось новых осложнений.

Николай Васильевич пробормотал что-то похожее на “ладно, успокойтесь”, и ушёл.

— Успокоишься, как же! — буркнул ему вслед Гевашев и зло посмотрел на ключи. — Торчишь здесь вахтёром! — Он вдруг обрушился на себя: — От большого ума! Смирился с судьбой. В школу не берут, да и работать по школьной про­грамме не сможешь: легко ли перекраиваться? Нет! — вскрикнул он надрывно. — Я есть я, и другим быть не хочу. Живу по чести, на сделку с совестью не иду! Мне должно быть применение...

Этот самокритичный монолог прервал сигнал быстро приблизившейся к воротам машины с салоном. Шёл шестой час. Эта машина вошла часа в два, и в ней были начальник АХО и столяры.

— А где сам? — спросил как можно спокойнее Гевашев, перевоплощаясь в Донцова, имея в виду высокопоставленного спутника столяров.

— Да вот, совсем извёл! Давай, и давай! — отозвались те. — А здоровье не железное...

Столяры ворчали, а на вопрос так и не ответили.

“Связываться с Скоркиным, в ведении, которого охрана?! Да ну его!” — с негодованием подумал Мыслитель и выпустил машину. Сколько раз осознавал он бессилие перед теми, кому подчинялся! Не пойдёшь тут на сделку с совестью!

Не успела выехать за ворота машина с ухватистыми столярами, как появился начальник АХО с неподъёмным дипломатом.

— Орлы ваши не дождались, — буркнул Мыслитель. — Только что укатили.

— Знаю, разгрузились, и в добрый час! “Загрузились”, — хотел поправить Гевашев, но не стал омрачать хорошего настроения Скоркина нелепыми гипотезами. Открыл ворота, выпустил того.

— Кто больше виноват — ты или она? — спросил Скоркин на ходу, имея в виду нового технорука.

— Человек может, да не хочет понять. Как назвать та­кого? — вопросом ответил экспериментатор.

— Может, да не хочет? Дерьмо!

— Вот и вынесли приговор.

— Всё, всё, спасибо.… И я сказал, что вы нормальный, работе соответствуете.

— Спасибо! — Гевашев состроил умильную рожицу спине начальника АХО.

Умиляться, впрочем, были основания. Впервые его под­держало начальство.

— Уехали, шабашники! — кивнул он подошедшему Леониду Сергеичу. — Где бесхозяйственность, там и они. Прилично зарабатывают, а что пропадают, не ведают.

— Как это пропадают? Я с этим не согласен! — возму­тился Леонид Сергеич. — Неинтересно с тобой говорить! — и попытался уйти.

— Да стойте вы, — властно сказал вахтёр, останавливая рукой ночного директора. И вдруг явственно ощутил нечто твёрдое в боковом левом кармане. Как ни далеки были мысли Гевашева в этот момент, он обратил внимание на сей при­скорбный факт.

— Выпусти меня здесь, надо идти, — в некотором заме­шательстве попросил Леонид Сергеич.

И столь часто слышанное Донцовым “выпусти меня здесь” навело его на интересную мысль о странном стечении обстоятельств, сделавших рабочего ночным директором, а учителя-новатора — вахтёром. Да и признался как-то Леонид Сергеич, что родился под счастливой звездой. А вот ему, Донцову, не повезло мол, не встретился он с положительными администраторами. А может, и были они, да взаимно друг друга не рассмотрели. Вот и оказался Мыслитель у типографских ворот с амбарными замками.

— Странная получается картина, — сказал он вслух. — Внешне всё в порядке, и план предприятие выполняет, и зна­мя переходящее держит, а вот инженер-электронщик при­строился экспедитором в столовую, квалифицированный га­зосварщик там же пригрелся рабочим, а учитель — вахтёром. И нет никому дела, почему так? Что людьми движет?

— Деньги! Это и малышу теперь понятно.

— Как всё у вас просто, Леонид Сергеич. Всё к деньгам свели.

— Зачем всё? Мир так устроен, что движут им деньги, и ничто иное. Да, есть, конечно, фанаты вроде тебя, но их очень мало.

Ночной директор ушёл, а Гевашев вспомнил, как в прошлый раз Леонид Сергеич, ругая нерадивых слесарей, говорил:

— У себя дома человек без дела не бывает. Всё надо: помыть, постирать, пойти что-нибудь достать, купить, да мало ли ещё что! И всё бегом, и всё как лучше! Ведь для себя, не для дяди. По-людски хочется жить, в достатке, не хуже, а где и лучше. Вот если б на производстве люди горели таким же отношением к труду, к делу, другой был бы коленкор. А как этого добиться, не знаем ни ты, ни я.

— Верная мысль, — отозвался Мыслитель. — Но её осу­ществление не разрешает человеческих головоломок. Человек должен реализовать своё призвание в жизни, если он человек, а не робот. Он должен быть на своём кровном месте.

— Добивайся, — хмыкнул Леонид Сергеич.

— Ага, добивайся! Я ведь сформировался в Его величество человека. И, как ни странно, ощущение такое, что как будто сейчас я общаюсь с безмозглым существом, пытаясь наделить его соответствующими мозгами. А оно упирается изо всех сил.

Ошарашенный такой постановкой вопроса, Леонид Сергеевич молча, созерцал Мыслителя.

— Разве я могу в одиночку без единомышленников переделать мир под себя?! Оснащённые наукой и техникой, люди думают, что знают факторы, управляющие человеком. И из этого лжезнания вытекает следствие, незыблемый постулат: “В своих бедах и трагедиях человек виноват сам”.

— Правильно, именно сам, — нашёлся что сказать оппонент.

— Вы читали “Мегре и бродяга”?

— Допустим.

— Так вот, Сименон там проводит мысль, что в мире нет виноватых...

“Эту же мысль проводит Лев Толстой”, — вдруг вспом­нил Мыслитель после ухода ночного директора. Он со стыдом признался себе, что почти не знает Льва Толстого, не читал, например, “Воскресение” и долгое время искренне полагал, что это седьмой день недели. Прочитав только две главы, почувствовал, сколько сил таится в этом философском романе. Его мог написать лишь бунтарь, титан, мыслитель, в преклонном возрасте покинувший свой дом навсегда. — Осознание!.. — он задышал чаще, так был взволнован своим открытием. — Осознание выше понимания. Толстой всю жизнь понимал преступность барской жизни, а осознание этого пришло лишь к нему на склоне лет. А когда осознал, тогда и ушёл из семьи!..”

И вдруг, возвращаясь в реальность, он услышал, как во дворе гремит Шура:

— Не выпускать! Выясню, кто разрешил!

Выглянул: МАЗ стоит в глубине двора, у ремонтно-механического. “Опять кому-то понадобилось вывезти “отходы производства”, — понял он. Вышел.

Вокруг машины столпились; подошли пожарник и начальник АХО. Разговоры те же: N… столько лет отдал производству, разве за работу верой и правдой не заслужил взять щиты из-под оборудования?! “И стройматериалы для производства”, — про себя добавил Гевашев.

Он, молча, приблизился к воротам, повесил ключи на дужку замка, и с высоко поднятой головой ушёл к себе в келью.

“Понимание того, что можно и что нельзя, заложено в каждого — семьей, коллективом. А вот осознание того, что можно и что нельзя, — заложить, воспитать нельзя. Ведь велико искушение познать запретное. Не каждое преступление через “нельзя” приводит к трагедии, но только трагедия — понесённый в связи с нею стресс — приводит к осознанию того, что именно “нельзя”. Может даже только один зловещий оскал беды — до самого дна сознания. Сло­варь не прав, отождествляя эти два понятия — понимание и осознание, между ними — дух захватывающее расстояние. Человек не способен с бесстрастностью компьютера рассмотреть все варианты последствий поступка; да и часто ли он делает это осознанно? — перед более или менее крупным шагом. Даже и в этом случае один прислуживается к голосу подсознания вопреки доводам разума, другой слабые аргументы “наития” отнесёт на счёт предрассудков, над третьим будет довлеть чужое приказание “надо!”, четвертый... Да что гадать — ведь люди неповторимы, как окраска жирафа. Надо научить человека не только заглядывать за, казалось бы, обречённое быть, не только предвидеть нежелательное следствие — с целью застраховать себя, — надо научить ви­деть, твёрдо знать, понимать, осознавать, что пагубно даже самое безобидное “нельзя”. Осознав это, человек станет выше соблазнов и слабостей. Вот поэтому его открытие Законов самосознания поможет человеку утвердиться в звании Его величества человека!”

В таком состоянии его застала Шура:

— На ключи, забастовщик! Деньги получил?

Он удивился. “С чего это вдруг Шура беспокоится? До зарплаты далеко”.

— За отличную службу тебя и Преклонскую премировали.

За случай с мнимым дворником его тоже “премировали”, а в бухгалтерии об этом знать не знали.

“Удосужились, наконец”, — обрадовался Мыслитель. В приподнятом настроении подошёл к Муханову.

— Как думаешь, отчего я такой развесёлый?

— И, правда, с чего?

Он сказал о вознаграждении. Особой причины для радости Муханов не узрел. “Эка важность — десятка!” — только и сказал. “Не всё можно понять!” — подумал Гевашев, но спорить не стал, отправился в основное здание типографии за премией. Там его на проходной встретил Александр Сергеич.

— А, тебе положено, — сказал он, узнав причину появления так сказать Донцова.

Но кассир, дородная, цветущая дама, поискав глазами, номер его табеля в платёжной ведомости, покачала головой.

Игорь Васильевич не огорчился. На то и жизнь! В ней не всё, как хочется. Он не стал выяснять, в чём дело, не в его характере бегать по бухгалтериям. Мысли, обуревавшие мозг его, были неизмеримо дороже всяких премий и наград.

Но подступиться с этими мыслями к людям науки он пока не решался. Кто поверит ему, вахтёру по неволе, что такое возможно? “Неосознанное, став осознанным, спасёт человека от растранжиривания заложенных в него природой ресурсов. Осознание негативных элементов психики, искоренение их сделает его полноценным”. Кто поверит в это с ходу? Мыслитель знал, что это понимание ему дали не учёба в институте, не книги, замечательные, может быть, по языку и мыслям, — оно выстрадано им в упорном желании быть самим собой в любых ситуациях. Вопреки чему бы то ни было! Даже здравому смыслу!

Но, а дальше события в издательстве и типографии развивались, как живописал их автор “Жулябии”.

7.

“Мы ждем вас, Константин Николаевич! — Голос Молчановой, много лет бессменного начальника отдела кадров издательства и типографии, строг, требователен. — Бороду отпустили? Что так?

— Видите ли, Валентина Михайловна, — растерянно отвечал Донцов, не совсем понимая, для чего доставил его в кадры начальник охраны. — Если откровенно…

Тут Донцов заметил присутствующего в кабинете импозантно одетого молодого человека.

— Да, да, только откровенно. Для того мы и пригласили

вас.

— Пять лет я работаю у вас в должности “открывай-за­крывай”…

Молчановой хотелось возразить, что нет такой должности, есть должность вахтёра, или более деликатно — контролёра пожарно-сторожевой охраны, но промолчала. Набралась терпения выслушать — не одна ведь.

— Так вот, я и подумал на досуге, — дерзко продолжал вахтёр, — чем бы от людей отличиться? Извините, если б знал, что гости из вышестоящих, — он дурашливо поклонился в сторону молодого человека, — я б причесался, а то вроде ни к чему — все свои люди.

Вахтёр, очевидно, ещё что-нибудь добавил бы, но строгая Молчанова взяла инициативу в свои руки, перебила:

— Ну, хорошо, Донцов. Мы обнаружили при проверке, что у вас высшее образование. Ваша профессия — учитель английского языка. Вы же не станете это отрицать? А об этом в трудовой книжке ни звука.

“Ага. Значит, проверяющий работу отдела кадров откуда-то свыше. Ничего фраерок. Вышколен, выхолен, дублёнка заморская (висела над стулом), галстучек с тёлкой...»

Словно прочитав его мысли, молодой человек поправил модный галстук ядовито-яркого цвета с изображённой на нём красоткой, и протянул руку за трудовой Донцова.

Молчанова подвинула на конец стола потрёпанную, распухшую от бесчисленных вклеек трудовую, сказала, усмехнувшись:

— Двигайтесь поближе, Виктор Палыч, ибо эту инкунабулу небезопасно в руки брать — рассыпаться может.

Молодой человек придвинулся и стал длинным отполированным ногтем осторожно перелистывать пестрящие печатями странички “досье” обвинённого в нечестности Донцова.

— Странно, пять лет назад при оформлении это обстоятельство не послужило пре... — заволновался Мыслитель, но Молчанова снова перебила:

— Вас оформлял Пекшев.

Пекшев был её заместителем и с месяц назад рассчитался — с подсказки нового руководства.

Мыслителю не хотелось ворошить прошлое — то, как он пришёл сюда после многонедельных хождений по разным местам. Но он с удовлетворением заметил, что волнение его сейчас какое-то особенное, управляемое. Он ощутил себя властелином своих ранее необузданных чувств и эмоций.

— Насколько помню, я вам писал заявление, — необычайно мягким голосом ехидного правдолюбца сказал он.

Молодой человек поднял голову.

— Но почему, почему вы скрыли образование и…

— Хотите сказать: пошёл вахтёром? Можно лирическое отступление? Небольшое, а?

— Ну что ж, пожалуйста, — поторопила Молчанова.

“Да он артист”, — усмехнулся в душе молодой человек, но в следующую минуту ему было не до усмешек: странный вахтёр повёл наступление прямо на него.

— Человек вы умный, — сказал он. — А как же — при молодости, красоте, здоровье — ответственное положение. Конечно же, умный, но… — Прежде чем продолжить, он цепко притянул к себе взгляд проверяющего. “И всегда ты вот так, не зная человека, зарываешься!” — тут же запротестовало подсознание. Конечно, можно и не зарываться, но ведь они-то без зазрения совести наступают на больную мозоль и не извиняются. И он брякнул: — Да, не дурень, но не могу­щественный!

— Помилуйте, да кто же возьмёт на себя такую сме­лость, — насмешливо начала начальник кадров, но Мыслитель со стальными нотками в голосе, взял инициативу в свои руки:

— Могущественный человек тем и отличается от умного, что выправляет судьбу человека, а не копается в его внутренностях.

Молодой человек, вздрогнув, заметно заалел и перестал листать трудовую.

Мыслитель же, расправившись, таким образом, с проверяющим, переключился на начальника охраны:

— И он умный! Ещё бы! Всю жизнь в начальниках. Не успели выпроводить на заслуженный отдых, как он тут же с помощью друга снова пристроился в начальники. Посмотрите на него! Сама честность! Порядочность! Но не тянет на Его величество человека. Не так ли?

— Скажите, вы на учёте у психиатра не состоите? — вмешалась Молчанова.

Мыслитель пропустил намёк мимо ушей. Начальник охраны оставался непроницаемо спокойным, не изменяя своей выдержке бывшего начальника следственного отдела”.

А Игорь Васильевич, правда, не раскрывая тайны, как он в типографии оказался, знал, что говорил. Он ожидал найти здесь настоящую охрану социалистической собственности. Но откуда ей взяться, если сам начальник, просто отбывает часы на месте. Но умеет держать себя, говорить о честности, принципиальности. Умеет остановить рядового “несуна”, а вот тех, у кого волчий аппетит, кто считает типографию своей вотчиной, не призывает к порядку. Почему? Мудрёный вопрос.

И всё-таки верил, что человек лучше, чем есть на самом деле, то есть чем вынуждает его быть жизнь, и что это лучшее можно пробудить, — и потому он, нисколько не боясь, не хотел кривить душой. Слишком много у него всего поднакопилось, и ему так хотелось изменить жизнь — свою и других!

— И Валентина Михайловна умная, — продолжал он, чуть не сказав “прожжённая”, — но что она может, кроме приёма на работу и увольнения без осложнений? Ведь отдела кадров роль в обществе великая! Можете вы, — обращаясь ко всем сразу, с вызовом спросил он, — выправлять людские судьбы? Спасать людей?

— От чего? — откликнулась иронически Молчанова.

— Одного от пьянства, другого от стяжательства... Третьего от одиночества... Чтобы люди в сорок шесть не уходили из жизни. (Гевашев вспомнил некролог на двери типографии, что поразил его утром). Нет! Не можете. А вцепились в кресло пожизненно. Это надо же — через пять лет обо мне вспомнить! Надо полагать, обеспокоились, берётесь судьбу мою выправить?

— Это ваше личное дело.

— А почему не правое дело КПСС? Вы же вступая в партию, клялись служить народу, так ведь? А у меня семья как ячейка государства. Её оберегать надо, укреплять и материально и морально. Я ведь человек! И не просто человек, а Его величество человек! Со мной дружить надо! Так сказать набираться ума-разума! А то так и останетесь крысами по жизни, да к тому же с крысиной философией.

— Ахинею несёте! — обронил, побагровев, фраерок,

— Сколько раз ему в своей трудовой биографии выскочки и летуна приходилось слышать подобное от администрации! Он уже и не возмущался, замолчал, отвернулся.

Молодой человек, видимо для того чтобы заполнить гнетущую паузу, не глядя на зловеще молчавшую Молчанову, спросил:

— Что читаете?

Взвинченный несколько своим монологом Гевашев, перевоплощаясь на этот раз с трудом в вахтёра Донцова, не смог ответить на этот вопрос спокойно.

— Скажите, пожалуйста, — на той же своей едкой ноте спросил он, — а не заполнить ли мне анкету на манер школьных?.. Композиторов вам назвать, каких знаю, художников? — Он судорожно сглотнул и остановился.

— Ну, зачем вы так, — смутился молодой человек.

Шёл уже второй час такого вот разговора. Выражение лиц сидящих перед ним представителей администрации — кроме, пожалуй, часто появлявшегося смущения на лице молодого человека — оставалось непроницаемым. Хвалёная выдержка в разговоре — тоже негативное проявление психики. Вежливое равнодушие. А он тут распинается перед ними, как шут гороховый.

За время разговора, пожалуй, раз пять открывались двери. Люди рвались по неотложным делам к начальнику отдела кадров, но Молчанова отсылала их к новому заместителю. “Ах, какая оплошность! — казнилась она. — Проходимца держали!”

Аккуратный, исполнительный на работе, ни разу не бюллетенивший за пять лет, доброжелательный человек и примерный отец был в её глазах проходимцем, непонятно как проникшим в типографию.

Страдальчески морщась, словно у неё от каждого слова отдает в голове, она ещё раз спросила:

— Меня интересует одно: почему вы не идёте в школу? Хотя я понимаю, почему вас там не держат. И всё же?

— У меня открытие…

— Какое? — неожиданно властно потребовал объяснения молодой человек.

— Не надо повышать голос, молодой человек, с наскоку не разберётесь, — осадил его Мыслитель. — У меня своя методика, за своевольное внедрение которой я и оказывался неоднократно вне школы. А теперь вот — у ворот с амбарными замками. Но дело и не в этом.

— А в чём?

— Так складывается у почти всех оригинально мыслящих людей, что они пребывают в плачевном состоянии, не на своём месте. Маются. Не способны изворачиваться, приспосабливаться к администрации, поэтому их не держат. Администрация за жизнь без проблем. И я понимаю: моё пребывание здесь проблема для вас. Ведь, как на духу, хочется жить спокойно, безмятежно, а тут я под ногами путаюсь. Тянет, наверно, зафутболить куда подальше?! Надо привлечь или обойти закон. Теперь мой начальник потеряет аппетит и сон — будет додумываться, как от меня избавиться. Хотя несоответствие “открывай-закрывай” моему образованию единственная моя вина. Я никому не мешаю считать типографию своей вотчиной, к сожалению. Но время перемен придёт! Когда?.. Не знаю! Кормушкам будет хана!..

— Ну, ладно, хватит, — оборвала Молчанова.

Но молодой человек с усмешкой поощрил:

— Продолжайте, продолжайте, интересно.

— Если б выявить оригинально мыслящих! Вот кто способен стать маяком в повседневной жизни. Выявить и, если не на своём месте, спасти!

— Как?

— Через конкурс. Ведь я могу доказать, что с помощью моего открытия, удаётся восстанавливать правильный физиологический сон. Сами знаете, что “утро вечера мудренее!” Разве моё место с таким открытием у ворот с амбарными замками?

Никто не ответил ему. Молчанова, сославшись на неотложные дела, положила конец самоутверждению “самозванца”.

В коридоре, едва распахнулась дверь, стала расходиться торопливо порядочная толпа собравшихся на громкие голоса из кабинета начальника кадров. Молодой человек тотчас окликнул кого-то.

— Вот видите — сказал ему Мыслитель, — не успели расстаться, как вы обо мне забыли.

— Мы с вами ещё встретимся, — пообещал тот и, наклонившись, шёпотом добавил, своим разоблачением обескураживая вахтёра. — Обязательно встретимся, но в другом месте, Игорь Васильевич, — и протянул для пожатия руку.

Молчанова, когда ошарашенный вахтёр обернулся, чтобы попрощаться, стремительно перед его носом захлопнула дверь. Мыслитель натянуто рассмеялся, не обращая внимания на недоумённые взгляды толпящихся кругом людей.

“Вёл я себя раскованно, — анализируя опасную ситуацию, думал Мыслитель, спустя несколько дней после беседы администраторов с ершистым вахтёром. — Почему? Да потому что нет ничего страшнее равнодушия людей, особенно от которых зависишь. Равнодушие чувствительную душу сечёт и крошит по живому и даже тех, кто называется толстокожими, корёжит, если не явно, не сразу, так потом отзовётся в судьбе, характере. Это ли не негативное проявление психики? Ничуть не лучшее, чем стремление, например, к насилию, стяжательству, власти любой ценой. Человек образован, физически развит, и один-единственный в нём изъян: не может, как часто не может он осознать, прочувствовать зло каких-то своих поступков, слов, наклонностей. В этом несчастье человека.

Виновен ли оступившийся человек? Вопрос этот волновал не одно поколение лучших представителей человечества. Ответ однозначен — виновен. В чём? Только в том, что не способен осознать содеянное, то есть осознать всю ту цепь поступков, что предшествовала совершённому злу. А полное, до конца, осознание преступления, раскаяние полное, бескорыстное — куда горше тюрьмы, каторги, казни. Об этом хотел сказать Достоевский, ставя в название своего романа о преступлении слово “наказание”. Достоевский ... — Мысли­тель с удивлением, повторил имя великого писателя. — Разве дошли бы мысли его до людей, если б Достоевский только витийствовал, как я? Он взял перо — и его услышало человечество. Значит… — увлечённого своей идеей Игоря Васильевича не смущало сравнение с гением Достоевского. Он продолжал говорить с собой: — Конечно, я могу управлять своими чувствами, потренировать себя ещё и ещё и добиться непроницаемого спокойствия моих сегодняшних собеседников. Сжав зубы и скрепя сердце, я смогу добиться каких-то жизненных благ, сказав самому себе: полно, я уже пережил эту “болезнь роста”. Но зачем? Да, я перемучился. Но разве страдальцы и мученики всех времён страдали бы ради одних самих себя?

Всю свою сознательную жизнь я, быть может, подсознательно, помимо своей воли шёл к открытию причин негативных проявлений человеческой психики. И теперь я должен поделиться знаниями с людьми. И я — уже второй раз — возьмусь за перо для этого. Меня, бродягу по документам, не хотят слушать, да и многие ли физически могут услышать? Я заговорю по-другому. Я попробую воссоздать Его величество человека — неспособного воровать, спекулировать, помыкать другими. Я попробую достучаться до оболваненных дезинформацией и фальсификацией нашей истории людей о довоенных репрессиях. Предложу выстраданное обучение осознанию негативных проявлений психики. Оно не только поможет малодушному человеку стать уравновешенным и сильным, но и восстать против порабощения человека человеком. Против номенклатурной буржуазии. Нельзя откладывать! Это нужно людям!

А пока что “открывай-закрывай”. Страж ворот с амбарными замками. А всё потому, что человека с большой буквы среди администраторов мне ещё не довелось повстречать. Парадокс жизни? Ведь что делает человека Человеком? Ни галстук, как считал милый смешной суслик из сказки, что на днях читал детям, ни дублёнка, ни положение в обществе. А что же? Я вас спрашиваю, Игорь Васильевич! Потрудитесь отвечать! — обратился он к самому себе вслух, как всегда, когда волновался. — Без всяких сомнений, настоящим человеком делает человека способность осознавать негативные проявления своей психики. Учить людей осознавать своё понимание, то есть осознавать то, что мы понимаем часто где-то глубоко в сознании или даже в подсознании, но не можем по слабости духа и воли отказаться от пагубных привычек, от заведомой подлости, быть может, от лёгкости накатанных дорожек, — так вот, учить людей этому надо с пелёнок. С пелёнок — то есть в семье, яслях, детских домах и интернатах. Ну и в школе, само собой разумеется. Семья, где тебя понимают, поддерживают, оберегают, укрепляют психику — великое дело! И как я раньше не подумал! — Мыслитель сглотнул комок в горле. — Как бы я вынес мытарства с работой, это нескончаемое родео по школам, эти ключи, наконец, в руках образованного человека в расцвете сил, если бы не надёжный тыл за спиной — семья? Верная спутница жизни и родные кровинки — дети, любовь которых ко мне и моя любовь к ним заставляет удерживаться на плаву. Осознание себя в семье счастливой удесятеряет силы. Человек тогда доказывает, кто он есть на самом деле. И я, засучив рукава, возьмусь за перо откровенно поведать о своих думах, чтобы помочь кому-то в ком-то разбудить Его величество человека, а в ком-то поддержать, ободрить. Ведь жизнь течёт быстро, и кое-кто просто не успевает добраться до осознания своего места в жизни. И тут нельзя переоценить роль литературы и кино, этих двигателей духа. И пусть ночной директор со всем присущим его натуре пылом внушает: “Ты искажённо воспринимаешь мир вокруг тебя. Я-то знаю!”

После вызова на ковёр в отдел кадров, Игорь Васильевич ждал публичного разоблачения, но так и не дождался. Видно у начальства было дел по горло и ему было не до него…

Гевашев вспомнил недавний эпизод.

— С тобой хочет познакомиться сам Кирилл Андреич, — сообщил ему на одном из дежурств Александр Сергеич, тронув красную повязку на рукаве, какие обязана носить дежурная смена вахтеров.

“Поймёт ли меня этот Кирилл Андреич? — подумал Мыслитель. Он уже несколько раз видел во дворе нового директора типографии, присматривался к нему. Судя по одежде, манерам, холёному лицу, у нового директора всё спорилось в жизни. — Не поймёт!” — решил Мыслитель.

И ему захотелось сказать директору: “Сколько было надежд, а ничего не изменилось в судьбе человека с вашим приходом! А ведь в типографию пришёл не новый наборщик, а новый директор! Почувствовали это люди? Впрочем, пардон, они почувствовали: кое-кого вы уволили, кое-кому, ужесточив порядки, усложнили жизнь. Диктаторские меры эти принимал администратор Кирилл Андреич, а Кирилл Андреич — человек? Что может он как личность? Стоит ему поговорить с выпивающим — и тот прекратит пить? Вор перестанет тащить? Гулящая женщина станет порядочной? Инженер-электронщик не будет экспедитором, а я перестану держать ключи?!”

— Не всё можно понять! — сказал он вслух, проанализировав бесполезность своего монолога, удивив своим поведением престарелого вахтёра.

Вспомнился ему вопрос матери в последнюю с ней встречу: “Увидим ли мы тебя ещё учителем?” Мама, воспитательница детсада, всегда видела в нём преемника, шагнувшего дальше неё. Отец у него был шофёром, водил громадный ЗИС; на всю жизнь, кажется, запомнил Игорь Васильевич ярость отца, когда мальчишкой он один раз взял чужие варежки: “Ещё раз возьмёшь чужое — убью!” Отец умер рано, и мама растила их с сестрёнкой одна. Ах, мамочка!

Мысль предложить себя в качестве педагога на производстве завораживала. Есть же психологи на предприятиях, почему же не стать им учителю, выстрадавшему своё мировоззрение? Как бы там ни было, не замкнулась его жизнь этими вот ключами. Будет у него и другое будущее. Мудрый царь Соломон когда-то изрёк: “И это пройдёт”. Пройдёт, а другое — придёт.

“И всё-таки орешник зеленеет” Сименона он перечитывал со слезами на глазах. Это были не слёзы расстроенной психики, а слёзы радости, восторга от осознания своей миссии на земле.

— Дорогой Сименон! — обратился Гевашев к знаменитому французу. (Знаменитый писатель был снят с неразлучной трубкой в крепких зубах.) — Как бы ты назвал историю моего исцеления? А что думать?! Назову-ка я свою будущую повесть “Последний стресс”. Ибо я верю, что он у меня был последним.

< Предыдущая