ЭПИЛОГ

Тогда не знал ещё Игорь Васильевич, что рукописи непрофессионалов, как правило, попадают в руки наторевшим в отказах рецензентам. Что пристрастный бредень их критического отзыва вылавливает вместо мыслей мелкий мусор досадных погрешностей, что в редакциях не хотят знать о том, что и самая великая река местами мутна, а умный ловец не сторонится мутной воды. Мыслитель не ведал, что рецензенты не ловцы талантов и мыслей, а громоотводы редакторов, опутанных взаимными обязательствами мира так называемой “большой” литературы, куда неискушённому новичку дорога заказана.

Все три копии своей повести он получил одну за другой по истечении трёх с половиной месяцев — срока, диктуемого якобы большим объёмом работ, а вернее всего неповоротливостью издательских бюрократов. Сличив рецензии, он поразился, насколько точна прописная истина: сколько в мире людей, столько и точек зрения.

И вот, во второй половине своего дежурства, один в своей келье, он попытался доказать заочно поимённо своим оппонентам актуальность повести в период перестройки всеобщего сознания.

— Я вас насквозь вижу, — горячился он. — И знаю, что думаете. А думаете вы, уважаемый Никита Николаевич, вот что: “Нечего от общественно-полезного труда отлынивать! Отсебятину пороть! О преемственности, традициях литературы не знаете, о композиционном построении слыхом не слыхивали, а туда же — мудрствовать. Кто ж вас, извините, в калашный ряд пустит? Литература — хлеб избранных, их издать бы дай бог”. А вы, милейший Владимир Фёдорович, и иже с вами! — На этом месте он запнулся: в дверь без стука, шумно отдуваясь от быстрой ходьбы в слабой надежде под­держания нужного веса, ввалился ночной директор; застав нерадивого вахтёра за столь странным занятием как выяс­нение отношений с воображаемыми собеседниками, мешаю­щими ему встретиться со своими читателями.

— Не помешал?

— Прошу, дорогой Леонид Сергеич! Сюда! — с шумом поставил перед ночным директором Игорь Васильевич стул. — Полюбуйтесь! Три отписки, и одна изощрённее другой.

— Так это ж не вы написали повесть!

— А-аа! — засмеялся, догадавшись, в чём дело, Игорь Васильевич. — Гевашев — это мой литературный псевдоним.

— Ну, в чём-то они схожи, — резюмировал Леонид Сергеич, бегло ознакомившись с рецензиями.

— В чём же?

— Каждая из них объективна. Я как-то раз говорил тебе, что всё в нашем суетно-прекрасном мире так, да не так. Ты что, действительно считаешь, что полноценным человека де­лает способность осознавать негативы своей психики?

— Не только считаю, но твёрдо знаю, исходя из своего опыта, что это именно так.

— Вот рецензент пишет, что в этом утверждении есть рациональное, зерно: упомянутая способность в христианстве называется способностью к раскаянию, к покаянию, к осознанию своих грехов. Это чрезвычайно важное и ценное качество, как бы ни относился человек к христианству. А дальше он обвиняет тебя самого в проявлении тобой негативов психики, в чём ты сам себе не отдаёшь отчёта.

— Ну, подождите.

— Умей слушать!

— Хорошо, — во всеоружии своей правоты улыбнулся Мыслитель — один против уже четверых, уличавших его в неправильном восприятии мира; решимость его отстоять право на публикацию была непоколебима. Что бы ни утверждали рецензенты и их единомышленник по жизни без проблем — Леонид Сергеич.

— “Каждый из нас, — вполголоса начал тот читать, всматриваясь в каждую буковку обличительного документа — рецензии за подписью члена Союза писателей, — на протяжении жизни сам “открывает” для себя (иной, правда, так и не открывает), некоторые важные жизненные истины. Открывает не потому, что они до него были неизвестны, а просто потому, что самые важные истины человек непременно должен открыть для себя сам, испробовать, что называется, на собственной шкуре, тогда они для него и впрямь станут истинами, станут открытиями, а не скучными прописями”. Так-так! — одобрительно крякнул Леонид Сергеич в полном согласии с рецензентом. — Всё правильно, и крыть тебе нечем.

— Вы продолжайте, а после поговорим, — невозмутимо ответствовал Мыслитель. Удивительное дело! Голова чиста, и сердце не дёргается от обиды, словно не ему адресовались эти строки.

— “И вот некоторые, — ухмыльнулся, продолжая, ночной директор, — к сожалению, немногие люди, которым посчастливилось сделать такие открытия, совершают ошибку. Начинают мнить себя гениями и пророками, призванными сказать миру новое слово, — тогда как нужно, прежде всего, обратить это открытие, так сказать, на себя. И попытаться просто жить в соответствии с постигнутой истиной, а не бежать проповедовать её словесно…”

— Стоп! — перебил Донцов. — Улавливаете призыв примкнуть к обывателям?

Этого ночной директор не улавливал. Он порывался уйти, но строптивый вахтёр руками усаживал его обратно. Усаживался сам. Голос его-то замирал, то подлетал к потолку.

— В христианстве как? Совершил грех — и тут же замолил его перед святым образом. Опять чист перед своей совестью. И по новой! Грех, а то и преступление. После — исповедь перед батюшкой. И опять двадцать пять! Словом, живёт человек, будто по Садовому кольцу “букашка” катит, и всегда на правильном пути.

Леонид Сергеич оживился.

— Что ты хочешь этим сказать?

— А то, что эти рецензенты, может, ребята честные, талантливые, и на слово, может быть, нюх имеют, но они не мыслители!

— Каждый из нас мыслитель, — живо возразил техно­рук.

— И вы мыслитель, Леонид Сергеич? Вам понадобилось двадцать лет, чтобы из подсобного рабочего стать тем, кто вы сейчас, техноруком — без соответствующего образования. Путь не из лёгких, тернист и многоступенчат. Я догадываюсь, сколько житейской сноровки, гибкости ума, изворотливости понадобилось вам. И всё для чего? Чтобы научиться ничего не производить, не реагировать на “негативы”, считать их само собой разумеющимися. Это даёт вам право называть себя мыслителем?

Леонид Сергеич молчал.

— Ну, хорошо, — взволнованно продолжал Игорь Васильевич. — Вот вы здесь, а там, в цехах, крутятся, вертятся ваши подчинённые. Руки их заняты производством, как правило, макулатуры (я ссылаюсь на журнал “Огонёк”), а мышление — как бы что вынести. А вы говорите, все мыслители!..

— Хорошо, хорошо! А из тебя какой мыслитель?

— Сейчас объясню. Не вы, а я, неблагополучный человек, пытаюсь вас спасти от потребительства.

— Это ты-то неблагополучный? Работа не бей лежачего, это раз. Два дня после дежурства — гуляй, Вася! — это два.

— Ну, а в-третьих?

— И, в-третьих, скажу! Ты просто лодырь. Работать не хочешь. Семью голодом моришь.

— Я не лодырь, Леонид Сергеич. Как я хочу работать, мне не дают, а как дают, я не хочу. Потому что знаю, куда это ведёт. И я твёрдо говорю вам, ваш путь ошибочен. Вам не суждено сделать ни открытий, ни изобретений. Потому что ваша энергия — быть может, недюжинная, — пошла на карьеру ничегонеделателя. Вы уж меня простите, что я с вами откровенен. Моё призвание, моё дело — учить людей мыслить. Вы сосёте государство, типография для вас кормушка.

Леонид Сергеич встал, набычась.

— Да сидите! Кормушка она и для Николая Васильевича, начальника охраны, и для кадровички Молчановой. Это надо же! С неподъёмной сумкой на колесиках шествует с работы, из кадров. Так вот, дорогой Леонид Сергеич! А мы посты выставляем, несунов задерживаем. Для них типография не кормушка, так только, может, компенсация за работу во вредных условиях. Кроме того, они материальные ценности своими руками делают. В отличие от вас, которые ничего не делают, ни материального, ни духовного. Жаль только, что их труд часто зряшный. Ведь, книги, которые издаются, как правило, пусторожние, так как лишены патриотизма и любви к социалистической Родине. Нужны ли такие книги людям? То-то, что нет. Поэтому ценность имеют только те люди, которые не предали Советской власти в годы государственного переворота в 1956 году, руки и голова которых делают чудо — материальное ли, духовное. Вечность, другими словами. Что останется в благодарной памяти потомков.

— А остальные, значит, шелуха?

— Не шелуха, но каждый здоровый и мыслящий человек должен стремиться научиться делать не только чудо, но и сохранить в себе Его величество человека, только тогда будущее будет светлым.

— Ну, это для детсада — светлое будущее, — поморщился Леонид Сергеич.

— Человек должен поверить в свои силы, — упорствовал Мыслитель. — В наше время уже ясно: каждый нормальный человек может стать хорошим рисовальщиком независимо от способностей, каждый может научиться игре на музыкальных инструментах, есть музыкальный слух или нет. Каждого можно научить мыслить творчески. Каждый за свою жизнь может написать одну-две книги, нужные и полезные народу.

— Да что же я с тобой тут лясы точу! — всплеснул руками ночной директор. — Надо бежать мемуарчики писать, — засмеялся он.

— Не юродствуйте! Я повторяю, каждый нормальный человек способен ко многому. Но он несовершенен, совершенство нужно выстрадать, чтобы доказать миру, что уникален, неповторим. А люди что делают? Как правило, катятся себе по обыденности, как по рельсам, и мысли и поступки схожи у миллионов... Конечно, шедевры создают единицы. Социально значимые личности. Мыслители.

— Тебя тоже Мыслителем прозывают, — оживился Лео­нид Сергеич. — А шедевр — вот он, — он кивнул на стра­нички рецензий.

— Не всё можно понимать, — не смутился Мыслитель.

— Куда уж нам, — насмешливо протянул ночной директор, но вахтёр и глазом не повёл в его сторону. — Хотят этого рецензенты или нет, а им всё же придётся учиться мыслить у людей, выстрадавших своё особенное, социальное восприятие устройства мира. И в том, что они не видят в Настоящем — Настоящее, негатив их психики. Сделка с совестью, может, беда. Пора, наконец, им понять, что не уличать надо автора в дилетантстве и всех смертных грехах, а работать над ним. Они же к этому не приучены.

Он помолчал, затем сказал бодро:

— А за повесть я спокоен. Прежде чем отсылать рукопись, я уговорил прочитать её компетентного товарища из Союза писателей.

Надо сказать, к чести Гевашева, что существование справедливости на белом свете, он совершенно искренне не ставил ни под какое сомнение. Поэтому посчитал, что в его жизни произошло немаловажное событие, когда встретил писателя — официально признанного, сумевшего понять его. Произошло это так.

В тот знаменательный день (придя получать зарплату) он долго и потерянно бродил по обширному зданию издатель­ства. Вдруг как знамение возник в поле его зрения человек: с гордо поднятой головой, интеллигентным лицом, хорошо одетый, ходил он из кабинета в кабинет, видимо, ища кого-то. Повинуясь какому-то чувству, Игорь Васильевич ринулся к нему. Оказалось — член Союза писателей. Внимательно выслушал сбивчивое обращение вахтёра, ничего, не обещая, черкнул на листке из своей записной книжки домашний телефон. Они встретились. Гевашев воспрял духом, согретый участием в его судьбе довольно известного человека.

— Так вот, — воодушевился Мыслитель, весь во власти приятного воспоминания, — тот товарищ из союза не нашёл в рукописи фрагментарной и сумбурной по сути и содержанию прозы, как утверждают эти вершители судеб из уважаемого журнала.

— Тогда почему этот писатель не заступился за тебя?

— А он считает, что человек всего должен добиваться сам. Так-де мыслил Сократ, и только в этом случае в обществе будет относительный порядок.

— Правильно считают они с Сократом, — рассмеялся Леонид Сергеич.

— Что ж тут правильного? Если личности не способствовать, она не состоится.

— Ишь, чего захотел! — Леонид Сергеич уже во весь голос хохотал. — До сорока лет дожил и спохватился — личностью себя возомнил. Не смеши людей! — И сам оборвал смех. — Глянь вокруг: никто не пыжится выше себя прыгнуть, живут-поживают, добра наживают.

— Значит, их такая жизнь устраивает, а меня нет!

“Это твоё личное дело”, — приготовился услышать в ответ Игорь Васильевич, но Леонид Сергеич жестоко выпалил:

— Устраивает или не устраивает, а выхода у тебя нет!

— А кооперативное издательство? — с загоревшимися глазами тихо сказал Мыслитель.

— А деньги? — безжалостно отрубил ночной директор.

С улицы раздался призывный сигнал ЗИЛа. Опустившись на землю, вахтёр помчался к воротам.

Леонид Сергеич с сожалением глядел вслед наивному существу, на которое он потратил столько сил и времени в ущерб производству. Этот чудило погряз в миражах и не понимает — не осознаёт, по его же сентенции, — плачевного своего положения. Он так запутался в размышлениях о смысле жизни, что ему уже не помочь. Не выбраться ему из Аля-улю с таким настроем ума. Не зря говорят: горе от ума. Ума? Разве ж это ум? Ум — в том, чтобы жить в современном понимании этого слова. И ни к чему компрометировать себя общением с этим горе-мыслителем. Больше ни ногой в его келью!

Сторонясь въезжающего во двор ЗИЛ а, Леонид Сергеич направился к незакрытым ещё воротам типографии. Молча прошествовав мимо возящегося с замком Донцова, он заторопился за угол — к парадному подъезду издательства.

Мыслитель, тяжело вздохнув, закрыл ворота и медленно пошёл к себе, бренча ключами…