Г л а в а 1

ЛЕСТНОЕ ЗНАКОМСТВО

Бесхитростная повесть о гайдуке Гиргишане взволновала Игоря до слёз, настолько близок и понятен был ему сорвиголова, народный мститель. По королевским законам того времени разбойник. К моменту прочтения вслух памятных строк "Отнюдь не романтика привела румынского генерала Станэску в Исакченский лес, скорее долг службы..." Игорь успел наесться маслин, и лежал на животе среди кустов на берегу Дуная, воспетого сонмом композиторов и сказителей. Стремительный его поток будто раздумывает: остановиться, что ли?.. Или поспешить напоить собой ненасытное Чёрное море?.. Дунай широк, величав, а сам он коварен. И не найти под стать ему во всём мире смельчака, который переплыл бы его. Сказители поют, ищет Дунай его, но, видать не суждено найти такого пловца. В русле богатырской реки, говорят они же, похоронены несметные сокровища. И нельзя найти клад в водяной мути, либо в иле. Потому и не ищут. На высоком обрыве памятник с бронзовым орлом. Осматривают его многочисленные туристы наши и соотечественники из-за рубежа, и думают: много веков стоит. Под ним, сказывают, ход есть на противоположный румынский берег под Дунаем. Случается, дотошный человек докопается, что памятник этот вовсе не древний, а воздвигнут румынами в 1926 году. В назидание и память потомкам, увековечив тем самым свои победы в борьбе с большевиками. И лишь в шестидесятых годах разобрались в горкоме, что гордиться памятником нелепо и потому смешно. Сам памятник оставили в покое, но орла трактором сорвали, и долго валялся он горемычный во дворе музея Суворова в сердце Измаила, покинутый всеми бронзовый властелин к тому, же изрядно облезший.

А ещё туристы вопрошают: "Где же крепость неприступная Измаил?" Само слово "крепость" завораживает, но не отыскать шедевр зодчества, одни ворота, да мечеть турецкая напоминают живым о днях давно минувших. Остаётся заглянуть в городской музей и спросить: "Куда, мол, подевалась крепость-гордыня?" Изумятся служители музея наивности об осаде крепости.

Суть сложившейся легенды сводилась к тому, что у Айдозли Мехмет паши — коменданта крепости было пятеро сыновей красавцев, отважных, преданных отцу, янычар. Безумно любил их паша и те беззаветно любили отца и владыку. Во время осады они находились в последнем своём убежище — в бастионе Табия. С ятаганами в руках защищали своего отца. Стояли насмерть! И, конечно, не знали ничего о приказе Суворова "Взять коменданта живым!" И в сердце каждого из них был ответ отца на предложение русского полководца сдаться, дерзкий по-мужски твёрдый и непоколебимый: "Скорее небо упадёт на землю, чем Измаил сдастся". И почти что вышли из трагического положения. Надоумили пашу мудрецы пустить табун арабских скакунов на осаждавших воинов, а у каждого скакуна подпалить облитый смолой хвост. Однако и у русских нашлись смекалистые люди. Отдали приказ, загремели пушки и стена мёрзлых комьев, вставшая перед лавиной коней, повернула их вспять. Обречённые животные, обезумевшие от такого обращения, смяли растерявшихся таким оборотом событий турок. И поделом!.. И тогда Айдозли Мехмет паша призвал сыновей: "Не посрамите отца своего! Будьте его достойны!" Всё ближе и ближе ликующее "Ура-а!" Это надвигаются гренадёрские штыки на коменданта. Вот-вот достанут, заставят сдаться. Но сыновья не позволяют этого сделать. Как снежные барсы защищают отца и повелителя... И падают один за другим в неравном бою с неверными. Глядит отец — никого из них рядом нет в живых. И тогда закричал он неистово, вложив и боль, и горечь утраты и великое понимание поражения и трагедии не только вверенной ему султаном крепости, но и личной трагедии в этот крик: "Не воскреснут мои сыновья!"

И вращая дико глазищами, он с именем бога "Аллах Акбар!" прыгнул на сверкавшие штыки... Ничто уже не могло воскресить пашу. Не смогли гренадёры Суворова выполнить приказ. И тогда, удостоверившись с помощью лекаря, в том, что Айдозли Мехмет паша мёртв, подняли они бездыханное тело коменданта на штыках и с криками "Ура-а!" восславили Россию.

Ну, а что касается самой крепости – разобрали её добрые молодцы по кирпичикам для постройки своих домов.

Местные старожилы — любители старины — охотно и со знанием дела расскажут вам, как одно время хотели турки арендовать ботанический сад перед городским собором. Видно, было что-то там, в земле. Да никто не отдал в аренду — местные власти заартачились. Поведают старожилы и о том, что можно увидеть с колокольни собора осенью, когда опадут с деревьев листья: оказывается, узор садовых дорожек образует имя легендарного полководца Суворова. И про то, как в Великую Отечественную войну турецкий корабль стоял на рейде, а турки на территории бывшей крепости копали землю зачем-то. Потом их никто не видел, может, и увезли домой свои сокровища?

Всего не перескажешь, не упомнишь. Но каждый может увидеть в сквере напротив собора за железной изгородью железное дерево — и даже потрогать его. Чёрные ягодки на нём. Правда, не съедобные. Ещё говорят, что ни пуля, ни пила не берут это дерево. А в старину из него делали части машин.

"Голь на выдумки хитра, — выдумали Гиргишана, — прочитал я, — продолжал Игорь. — И такое бешенство охватило меня, что я заорал во всё горло: "Вре-ошь! Все вы врете!.. Как это выдумали Гиргишана?", хотя понимал, что услышать меня никто не мог.

И вдруг, правда, мурашки у меня по коже не забегали, признаюсь, я не из клана пугливых, когда увидел, как из кустов терновника высунулся бродяга. Я окрестил мужчину так, потому что вид у него был не ахти какой к тому же он основательно подзарос щетиной. Словом бандюга. Я так возбудился, что не подумал о том, что протяни бродяга свою лапищу и хлопни меня по остриженной под Котовского голове — я бы затих навечно, как муха.

"Верно гутаришь, малец!.. Жив курилка Гиргишан! Потрогай мою руку и убедись воочию и наошуп: жив я и невредим".

"И ты врёшь! — меня, словно завели и в разыгравшемся воображении своём я вовсю мочь звонил в колокола, возмущённый тем, что румынский генерал Станэску не верит в существование народного защитника, а этот бродяга смеет называться его именем. И кто в такое поверит?!

"Ну, не веришь? — гаркнул бродяга. — Смотри-ка, — протирая глаза обеими руками, котомка у него была за спиной, усмехнулся он, — не боится!"

И, как мне показалось, даже развеселился.

— А чего мне бояться? Плохого я никому не сделал! — вскочил я на ноги, прижимая к груди захлопнутую на самом интересном месте книжку, намериваясь задать стрекоча.

— Ты чей?

— Как чей?.. Мамкин!

— А батя где? — допытывался бродяга, не сводя с меня чуть навыкате карих глаз, искрящихся безудержным смехом.

— Ещё в войну пропал без вести.

— Тогда…, — решительно взял он меня за руку, таким образом, отрезая путь к бегству. Поднял её на уровень моей груди. Удерживая ее, таким образом, на весу, он неожиданно для меня обратился к ней, как к существу одушевлённому: — Если правду гутарит этот пацан, окаменей и застынь в этом положении со счётом десять, ну, а если меня за дурака принимает, то останься такой, какая ты есть!

И начал к несказанному моему удивлению считать: "Раз, два…" и так до десяти. Я обалдел, рука моя действительно окаменела и в приподнятом положении, застыла. Попробовал её опустить другой рукой. Раз, другой… Тщетно! Она только качалась, удерживаемая неведомой силой, на весу. Попробовал и он, дотрагиваясь заскорузлыми пальцами. Но она не повиновалась. И тогда со словами "Повторяй за мной!", адресованными мне, бродяга вновь обратился к ней, а я повторял как попугай, как попка-попугай, заикаясь:

— Рученька, моя ненаглядная! Если Гиргишан человек добропорядочный, а в мыслях у него ничего плохого, ничего недостойного в отношении меня нет, тогда опустись, когда я сам сосчитаю до пятнадцати, и не опускайся, если что-то не так!

— Вот видишь! — воскликнул бродяга, с удовлетворением наблюдая как медленно опускается рука после того как я сосчитал до пятнадцати. — Человека обмануть можно, но руку, руку обмануть ещё никому не удавалось! Веди домой!

— А что?.. — После минутного замешательства, с удивлением осматривая вновь повиновавшуюся мне руку, нашёлся я что сказать. — Думаешь, мать испугается? Говорю, не из таковских мы! Такого громилу отвадила в прошлом году, а в позапрошлом...

Я, разумеется, постарался выдумать "мужика пострашнее". Заметно осмелел и даже набросился на набивающегося мне в отчимы нового знакомого со словами "Ты зачем себя Гиргишаном величаешь?"

— В детском доме меня так окрестили.

— Гиргишан умер! — оторопело возразил я, пугаясь своих слов.

— Как это умер? Жив я, и невредим!

— Но ты не разбойник!

— Хуже! Бандит с большой дороги и к тому же отпетый, — ответил он гогоча. — Но, то уже в прошлом. Отмотал срок, поумнел, поякшался с фраерами да уркаганами разными-всякими, и понял, и не только понял, но и осознал: государство — это сила: оно задавит любого, кто нарушает законы, писанные и неписанные. Теперь думаю-гадаю, как бы зажить припеваючи без нарушения уголовного кодекса.

Я развеселился: вот как здорово шутит новоиспеченный Гиргишан! Бандитом себя величает. Вызывающе потрогал свои коленки. И на вопрос: "Не дрожат?" Заржал.

— Ас чего бы им дрожать?

— Затрясутся! — заверил бродяга на полном серьёзе. — Вот возьму, "дуру" тебе покажу двуствольную. Да кинжал в придачу к ней, вострый, как бритва.

— Покажи! — закричал я храбро, нисколько не боясь. — Покажи, вот тогда и поверю!

— Ты чего расшумелся? — озираясь по сторонам, вдруг прошипел незнакомец. — Давай веди домой!

Я уже не помышлял вести бродягу в отчий дом. Зачем травмировать мать. И решил идти с грозным "попутчиком" только до автобусной остановки, а там не поминай лихом. Присмотрелся к его одежде. И таким смешным показался он мне в жалком своём одеянии. Немыслимая куртка, явно с чужого плеча. Штаны "дудочкой", до того замшелые, что так и умоляли своего обладателя не садиться и не расставлять широко ноги. Ботинки совсем позеленели! Наверняка, отыскал их в чужом заплесневелом подвале! Разве так одевался настоящий Гиргишан? А бандюга идёт себе хоть бы людей постеснялся, зубоскалит, пыжится! Интересно, а сколько он стаканов зайбера пропустил? Потом я подумал: "А если пацанва увидит меня с этим страшилой, будет клёво! Это мне на руку! Можно при случае постращать "петухов". Мысль эта, вот так запросто пройтись с ним мимо задиристой безотцовщины, пришлась по душе. Пусть растрезвонят по моголе о моём покровителе! И тогда, подумалось мне, самые отчаянные головы зарекутся связываться со мной, ну, хоть не зарекутся, но крепко подумают, прежде чем задеть меня.

Только вот пройтись с незнакомцем мне так и не пришлось: по пути подвернулся на мотоцикле с коляской наш сосед по двору дядя Петя или как называли ветерана труда Петра Георгиевича. Он то и поумерил мой пыл.

— А ну живо домой!.. Поди, мать изыскалась... Садись! — кивая на заднее сиденье, скорее приказал, чем сказал он.

— Покедова, — торопливо сунул я руку Гиргишану, при этом чувствовал себя скованно и неловко, вроде предавал его, голодного и безденежного. Не тащить же с собой этого носатого детину страшенной наружности, да к тому же без роду и племени, как это мне тогда представлялось.

— Ну, земеля, дуй домой, к мамке!.. Может когда, и свидимся! — понимающе и оттого иронично усмехнулся в усы незнакомец, до обидного легко расставаясь со мною…

Так и разминулись наши пути-дорожки. Долгое время я так и не смог ничего ни сообразить, ни объяснить, что же все-таки произошло со мной во время нашего знакомства на берегу Дуная. Пробовал экспериментировать со своей рукой, но у меня ничего не получалось. Но перемены в моей жизни были на лицо: я и мусор выносил по своей инициативе, да и сходить в магазин больше для мамы не стало проблемой. В моей памяти навсегда застрял этот удивительный своей непредсказуемостью человечище с феноменальными способностями общения.