Г л а в а 2

УЧИТЕЛЬ ФИЗИКИ

С Гиргишаном мы снова встретились. И где думаешь?.. Нет! Не случайно! Вторая памятная встреча с этим удивительным человеком скорее закономерность жизненного процесса как раз исключающая случайность. И произошла она именно в той школе, где я учился в седьмом классе. Я сразу узнал его. Разве забудешь столь яркую внешность, которая так отличала его от других: узловатые пальцы, пять бугров на суровом лице, остававшимся таким же, даже когда он заразительно смеялся, одна рука короче другой? Нет, мамочка, такие люди, если запоминаются, то на всю жизнь!

Гиргишан с классным журналом под мышкой вошёл в класс как-то незаметно, вначале никто так и не обратил внимания на него, каждый из нас занят был своими мальчишескими делами. На "Камчатке" выясняли отношения с Валькой, разбитным малым по кличке Генерал, который зажучил "Робинзона" со старинными рисунками у однокашника Серёги, вытащив книжку из портфеля, и прикинулся, что не брал. Короче Генерал сам лез в "бутылку" и напрашивался на возмездие. В этот исторический в жизни класса момент Генерал и обратил наше внимание на постороннего. Ничего, решили мы, побеседуем после уроков. И на нового учителя класс уставился с любопытством. Я бы добавил, настороженно.

— И это оказался тот самый бродяга? — не удержалась от вопроса Оленька, пытливо всматриваясь в лучистые глаза мужа. Его лицо разгладилось, заметно порозовело.

— Тот самый, но отнюдь не бродяга, каким ты его себе представила. Пойми, любимая, время первой встречи было голодным вот и случалось, что уходил Гиргишан на заработки, но неизменно возвращался в отчий дом с убеждением, что не бывает на земле места дороже и краше дома родимого…

— Поняла! В одно из таких возвращений он и встретился с тобой, огольцом, на берегу Дуная.… И что дальше?

Игорь повеселел: недаром толкуют сведущие люди счастье человека в том, когда его понимают.

— Владимир Порфирьевич, — коротко представился Гиргишан. — Ваш новый учитель физики.

— Гиргишан! — завопил я, усиленно протирая глаза. — Меня помнишь?

Столь странное моё поведение вызвало вавилонское столпотворение. Все повскакали с мест, загалдели, каждый старался перекричать всех.

Учитель поднял руку, утихомиривая класс. "Голь на выдумки хитра, — верно, вспомнил он, — выдумали Гиргишана". Затем просветлел лицом, лукаво улыбнулся, приложил палец к губам:

— Тсс!

— Разве я не понимаю! — стушевался я, когда с этим значительным "Тсс!" дошло до меня, что не время сейчас делиться воспоминаниями.

В раз наступившей тишине Генерал удосужился ляпнуть: "Кто вас так разукрасил?"

После я сообразил, что он имел в виду. Вне себя я сорвался с места, намериваясь тотчас, не откладывая ни на завтра, ни на после уроков, расквасить нос заносчивого Генерала. Но, к огорчению своему и единомышленников по классу, не успел. Отчаянный Санька, чей прадед — отважный гренадёр Суворова — отличился незаурядной храбростью во время штурма крепости-гордыни, схватил малахольного за грудки, точно прочитав, как телепат, мою мысль. Занёс кулак для свершения правосудия. И в этот момент, исторический, иначе его никак не назовёшь, все мы ахнули, ещё, не отдавая отчёта, что произошло на наших глазах. Только рука Саньки оказалась стиснутой другой рукой — рукой Гиргишана. И когда только наш учитель успел. Ряд парт — серьёзная помеха — оказался пустяковым делом — до сих пор не пойму. Перелетел что ли?

Генерал наш хоть и дебил по общему мнению как и однокашников так и ряда преподавателей, к нашему удивлению, повёл себя довольно-таки странно, взмолился: "Вы меня, Владимир Порфирьевич, великодушно извините за несуразный вопрос. Больше не буду!"

Гиргишан резким жестом велел нам садиться. Помолчал с минуту, пока мы успокаивались. Видно решился, что следовало бы кратко о своих буграх на лице рассказать. Мы, раскрыв рты, слушали балладу о его жизни при румынах. О том, как били подростка легионеры, отрабатывая на живой "груше" боксёрские приёмы; заподозрив в "большевицкой пропаганде ", поставили к стенке, и расстреляли. В последний миг Гиргишан стремительно пошатнулся, и пули миновали его. Все падали, и он упал вроде бы бездыханным, настолько там, в груди кто-то неведомый ему спёр его дыхание и заставил закрыть глаза. Румыны побросали тела в канаву не очень глубоко, небрежно. А окрестные вдовы под утро откопали.

— Так что жив, остался курилка, — с усмешкой закончил он под традиционное позвякивание колокольчика, возвещавшего конец урока, чем собственно наша семилетка отличалась от других городских школ.

Насчёт "расстреливали" прикинул я, Гиргишан приврал малость. А в целом ничего, сойдёт. Я и друзей не стал разубеждать на перемене. Зачем?

— Такой учитель как наш Гиргишан, — подытожил я, — ни меня, ни вас под монастырь не подведёт, не обидит и в обиду не даст.

С такими доводами большинство однокашников согласилось. Наши сердца принадлежали Гиргишану, что касается меньшинства "с приветом", то лёд тронулся на втором уроке физики в пятницу.

Удивительно, но в тот день тишина, названная безмолвием затаившегося класса в ожидании учителя физики, оказывается, звенит невидимым, но осязаемым колокольчиком. И каждый из нас в предвкушении чуда готов зареветь от восторга, но мы сдерживаемся, это стоит воли, колоссального напряжения сил. Мы, как стоики, терпим. В этот-то момент я и решил называть учителя физики при товарищах по имени и отчеству, а наедине с собой и когда одни с ним — Гиргишаном. Так мне казалось романтичнее. И считал, что в отношениях наших мы были с ним как бы на равных.

Наконец слышится его поступь, скрипит дверь, а может и не скрипела, только сейчас я отчётливо слышу её скрип. А вот и сам он, наш неповторимый учитель. Мы не ошиблись, так о нём думая. Иначе чем сюрпризом не назовешь то, что он приготовил нам. Вот это учитель! Со стаканом в левой руке он входит в класс, и только сейчас мы замечаем, что в правой красуется трёхкопеечная монета, в зубах зажата конфета в ярком фантике. Что за причуда? Не успел, и подумать так, как Гиргишан сделал неуловимое движение. Кувырк!.. И стакан сам собой занял место в центре стола. Ныряет внутрь его, со звоном ударяется о дно трёхкопеечная монета и после вздрагивания замирает. Мы пока ничего не понимаем, глазеем. Насчёт соблазнительной конфеты в ярком фантике мы, интуитивно догадались, — это не что иное как приз.

И Владимир Порфирьевич торжественно подтверждает:

— Это в награду тому, кто первым вытащит деньгу из стакана, не касаясь пальцами монеты и посуды.

Класс оживает, вслух рассуждая, что не под силу нам такой цирковой номер. Быть может, какой-то подвох?..

— Нечего подобного, — говорит наш учитель физики: — просто знание законов физики.

Вдруг он постучал себя по виску указательным пальцем, жалуясь на забывчивость.

— Вот балда! Упустил из виду, что вы не старшеклассники и вам не осилить из-за земного притяжения трёхкопеечную монету. Заменим её более лёгкой.

Гиргишан как бы за волосы тащил нас на мысль, что надо сделать для обуздания монеты.

После новой волны молчания за всех ответил Санька:

— Сдаёмся без боя! Не понимаем, поскольку учились спустя рукава.

— Ну, хорошо! — вставил вдруг не к селу, ни к городу Гиргишан как бы, между прочим. — Вот, если у женщины нет детей, да к тому ещё она курящая, то она на стопроцентную женщину, как мне и не только мне, а миллионам наших современников, думается, не тянет! Да и вы, надеюсь, на ваше благоразумие, так считаете!

Подхватил стакан, ловко его перевернул и вытряхнул деньгу. Мы смотрели, как бараны на новые ворота, не замечая второй подсказки: однокопеечная монета сама собой ложится на место.

— Ну, кто-нибудь понял?.. — повторяет вопрос Гиргишан.

Снова пыхтим над головоломкой, открывая и закрывая рты от мыслительной натуги. Конечно же, понимаем, вот только сказать ничего не можем.

— Сдаётесь?.. Сдаётесь без боя?.. — помрачнел Гиргишан.

Молчание. А это, как известно, знак согласия. Гиргишан растягивает в улыбке рот, делает глубокий вдох и, склонившись над стаканом, резко выдыхает. Мы заворожено, созерцаем вылет копейки из стеклянной ловушки.

Венец учебной программы дня — награждение дебютанта. Гиргишан медленно обходит каждого, потряхивая перед носом соблазнительной конфетой, что, несомненно, вызвало общее слюноотделение. Наконец возвращается к столу и гладит себя по голове, приговаривая: "Какая я умница-разумница!" Затем плавным движением, пританцовывая, отправляет конфету в рот. И, причмокивая мясистыми губами, жуёт.

Класс ревёт от восторга. Никто не замечает появления в дверях завуча школы Зинаиды Алексеевны, дородной блондинки в летах. Мы не любим её за сварливость и мерзкий характер.

— Что здесь происходит? — возмущённо вопрошает инквизиторша.

Класс нехотя встаёт. Неловкое молчание.

— Сели!.. — взмахом руки Гиргишан приземляет нас. — Чего приуныли, орлята? — Он поворачивается к завучу: — А, вас, многоуважаемая Зинаида Алексеевна, попрошу впредь без стука не входить. Это мешает творческому процессу в душах подростков и правильному пищеварению. Верно, говорю?

Класс одобрительно загудел.

— А как вы, юные преобразователи вселенной, думаете, в отношении слабого пола?

Заметив поднятую руку Генерала, дал тому слово.

— Если у женщины нет детей, — важно изрёк тот при всеобщем веселье, — то она на полноценную не тянет!

— Вот видите... – взмахом руки, утихомиривая нас, с пафосом произнёс Мыслитель. — Учитесь разумению, пока жив Гиргишан!.. Ясно?

В этом "ясно" чётко звучит пожелание: "Пшла вон!"

Завуч покраснела, как рак в кипящей воде, стала пугать Гиргишана директором школы.

Тогда мы, ученики, по наивности своей не понимали серьёзности конфликта новатора-учителя с чиновниками от просвещения. Они воспринимали Гиргишана, как чужеродное тело в их среде обитания, "недоучку", тот не имел законченного высшего образования. И даже подозревали его, в стремлении возвысится над дипломированными неучами.

В ушедшие навсегда 60-е годы, славные, между прочим, как правило, сердечными отношениями, учитель, подобный новатору Гиргишану, испытывал наслаждение от общения с юными гражданами СССР: и в то же время он обрекался на одиночество: у него не было выхода в "массы". Официальная педагогика после криминального государственного переворота в 1956 году претерпела значительные по законам подлости изменения. Третировала таких стоиков, как Гиргишан, так как идейные творцы большевицкого толка были отстранены от политической и экономической власти в стране. У власти остались перерожденцы-материалисты, они то, подменив советскую власть на власть номенклатурную, и повели СССР — страну, спасшую мир от порабощения Адольфом Гитлером, в социальные тупики.

"По душам" поговорив с Зинаидой Алексеевной, Гиргишан под выкрики разбитного Генерала: "Хлеба и зрелищ!" открыл фрамугу окна и подвесил в воздухе две вилки! Опорой им служила обыкновенная спичка.

Я не выдержал и самозабвенно завопил:

— Браво, Гиргишан!.. — И вообще вёл себя так раскованно, как будто рядом с нами и не стояла пренеприятная особа с красным, надутым лицом.

— Чёрт знает, что творится!.. — прошипела та, и, выскользнув, как змея подколодная, из класса, плотно прикрыла двери.

Владимир Порфирьевич глянул на часы и спохватился:

— Немного забылись мы с вами! Приступим к уроку.

Взметнулся лес рук, и Гиргишан растроганно улыбнулся. На его глазах заблестели слезы. Возможно, мне так показалось.

И он начал объяснять, по каким законам физики выдувается из стакана монета и почему тяжёлые серебряные вилки цепко "приклеены" к спичке.

Чаша терпения не только завуча и директора, но и учителей была переполнена, когда они узнали, что учитель физики отпускает учеников покурить во время урока. Позднее и я в своей практике применял этот способ, который дарил свободу от курения. Он настолько прост, что доступен каждому человеку, который решил завязать с этой вредной пагубной привычкой.

— Вот это интересно! — воскликнула Оленька. — Не томи, рассказывай!

— Гиргишан приходил с препарированными папиросами, то есть пропитанными в молоке и высушенными. Естественно никто из нас об этом не знал. Раздавал всем желающим. И отпускал по очереди покурить тайком за школой. Когда куряги возвращались с хмурыми лицами, он их выстраивал у школьной доски и поочерёдно беседовал с их парящими в воздухе руками. Я не знал тогда, что это было внушение наяву. И при этом, пристально глядя в глаза каждому ученику, повторял голосом с металлическими нотками: "Человека обмануть можно, а вот руку ещё никому не удавалось обжулить! Ты ведь человеком родился! Здоровым и нормальным. Так и сохраняй и в школе и в повседневной жизни в себе Его величество человека, свободного от саморазрушения! Будь достоин памяти павших за советскую власть! За свободу и независимость нашей социалистической Родины — Союза Советских социалистических республик!"

И представь себе, за один раз избавлялся курильщик, даже закоренелый, от табачной зависимости.

— А тебя он тоже избавлял?

— Что касается меня, мамочка, — заговорил с пафосом Игорь, отвечая на этот каверзный вопрос Оленьки, — то я никогда не злоупотреблял алкоголем и не курил!

Гиргишан был единственным школьным учителем, крепко засевшим в моей памяти. Жаль только, что пробыл Гиргишан с нами всего одну четверть. А потом "съел" его местный партийный чинуша, так как пожелал "устроить" на должность своё любимое чадо, окончившее пединститут, где экзаменаторы наперебой ставили ему высшие отметки. А ведь девица не могла отличить омметра от вольтметра, Ньютона от Ньюкасла. Мораль: "Не имей сто друзей, а лучше папу на "должности".

Гиргишана вызвали к директору, тот вежливо попросил зайти в гороно, где ему любезно сокрушённо заявили о "некомпетентности", то есть отсутствии диплома о высшем образовании. Посоветовали как можно быстрее исчезнуть с нивы просвещения юного поколения. Ему не грубили, напротив — сочувствовали вежливо, изысканно, доброжелательно.

Гиргишан насквозь видел лицемерие зарождающейся буржуазии, то есть должностных лиц городского масштаба и "просветителей" детей Измаила. Под их недремлющим оком вольготно расцветали негативные явления типа порнографии и разгула в ночных ресторанах. Эти заведения, естественно, растлевали незрелые души. Но всех перещеголяли моряки Дунайского речного пароходства. Отнюдь не шалостями в ресторанах, — а должностными злоупотреблениями, смелыми операциями на суше и море по ввозу наркотиков, контрабандных шмоток. Особенно нашумела в городке попытка "вывоза" заграницу особ женского пола. Памятен и морякам, и речникам и сухопутным труженикам выдающийся подвиг береговых маклеров. Вкупе с членами экипажа итальянского громилы — парохода под флагом Сомали — наши "маклеры" сосватали на "загранкруиз" пять девиц "благородного происхождения", то есть из чиновных семей. Лишь случайность, никак не учтённая маклерами, "раскололся" пьяный капитан речного трамвая, отвозивший на рейд девушек, жаждавших познакомиться с арабами и пуэрториканцами, — порушила аферу. Пограничная служба мигом "проснулась", буквально в последний момент вырвала живой товар из рук заказчиков, А наших дельцов заграбастала, и передала в руки следствия. Девушек привлечь к уголовной ответственности не смогли; закона тогда, как и сейчас, не существовало против занятия проституцией. Их сдали на поруки собственным родителям, взяв с потерпевших честное, благородное слово: "Впредь так не поступать; коренным образом пересмотреть нравственные устои и жизненную позицию; учиться лучшему у мам и пап". Вдохновителей "операции" и основных исполнителей упекли в места не столь отдалённые на приличные сроки. Теперь "дельцы" давно искупили вину, отсидели свой срок. Обретя статус полноправных ныне граждан Отечества, они уверенно утюжат мостовые крупных городов Причерноморья, обдумывая сногшибательные планы лёгкой добычи всё тех же земных благ. Даже многолетнее питание тюремной баландой не пошло им впрок. Как сказано в евангелии: "Горбатого могила исправит!"

Повзрослевшие девицы, несколько увядшие за истекший отрезок истории, тоже остались при собственном мнении: "Должен ведь кто-то заниматься древнейшим из ремёсел, которым мы занимались незаконно? Нынче закон вышел! Так что отваливайте, моралисты-обличители, коль нечем платить".

Ещё раз вернусь в незабываемое школьное время, чтобы воздать славу дружище Гиргишану. Имею в виду историю с Дашей. Пацаном развитым не по возрасту ещё в пятом классе влюбился я в Дашу, рослую тогда семиклассницу, своенравную и дерзкую. Видя нас вместе, приятели тут же окрестили нас "женихом и невестой", я был вне себя от гордости. Даша — нет. Вскоре начались у меня переживания. Приятели однажды сообщили мне: "Знаешь, а мы видели твою невесту в "Победе" вместе с Афоней. Должен доложить тебе, что Афоня, симпатичный дюжий молодец, был постарше, да и поздоровее меня, за словом в карман не лез, как, что за грудки брал. Я сделал вид, что мне безразличен их культпоход в кино, но в закутке дома грыз от ярости сухую глину, сжимал в кулаке и ею, же растирал по щекам бесконтрольно текущие слёзы. Такая была ревность!.. Я чуть не довёл себя до умопомрачения! Изобретал самые коварные планы мщения. И один из них состоял в том, чтобы с помощью руки, заколдованной по системе Гиргишана, проучить его. И напоминал Гиргишану, что я созрел для решительных и бескомпромиссных дел по противостоянию деградации населения и профилактике бездельников, пьяниц и лодырей. Недурственно было бы мне научиться искусству гипнотизирования. Гиргишан всё отнекивался и говорил, что рановато брать на себя такую ответственность и я, скрепя сердцем, смирялся. Но стоило Даше приблизиться ко мне, улыбнуться, состроить глазки, и ярость мигом улетучивалась, опять сияло солнце на небе, всё вокруг пело и плясало.

Чтобы дорасти вровень с Дашей, я с утра до вечера висел на турнике, но рос что-то мало. Витька Ащербеков, будущий сорви-голова и атаман местных мальчишек, тогда ещё под стол пешком ходил. Даша считала меня ребёнком, а дружила то ли от скуки, то ли от симпатии. Мысли о ней занимали моё воображение, и даже во время сна она представлялась мне ликующе торжественная в цветастом сарафане с оборками с распущенными как у русалки волосами.

На рождество, когда я по её позволению поцеловал её в пылающую от мороза щёчку, и лишь с гулко бьющимся сердцем осмелился коснуться губами её уст, она похвалила меня за храбрость. Я захотел повторить. Даша решительно поумерила мой пыл: "Нет!.. Нет!.. И этого предостаточно".

Раздосадованный, я надулся как индюк и не показывался ей на глаза целую неделю, хотя и стоило это немалого труда, потом, ничего, наши отношения, разумеется: самые, что ни есть дружеские возобновились.

Однажды стал я невольным свидетелем неприятного моей "карисимы" (дорогой) разговора с Афоней. Невольным потому, что таился за забором, они объяснялись на уличном языке по ту сторону ограды, меня не видели, конечно. Но возможно, Даша догадывалась о моём присутствии, и думается мне, потому и вела себя окрылёно с бесстрашием. Было за полночь. И она рисковала нарваться на подкарауливавшую её тётку, которая для виду терпеть не могла никакой безнравственности.

Афоня жарко уверял Дашу в искренности намерений, а она, я явственно слышал, говорила ледяным тоном: "Нет! Нет!" — И самым решительным образом пресекала попытки кавалера обнять её. К тому времени я основательно поднакачался пудовой гирей и, чувствуя крепость в руках, расправил плечи и терпеливо ждал повода заявить о своем наличии в данной точке пространства и времени. К сожалению, так и не дождался, Даша и в одиночку умела постоять с достоинством за себя.

— Вот что, друг ситцевый, — сказала она Афоне: — Если ещё раз полезешь, куда не следует, вцеплюсь в волосы, крик подыму. Мы не в Чикаго находимся и не в Париже. Выбегут из домов люди, врежут тебе по морде! Ночевать будешь в милиции...

— Ах, так ладно, — зловеще сказал Афоня. — Это мы ещё поглядим.

И, насвистывая фальшивую мелодию, удалился прочь.

Даша подняла с земли на руки кошку по кличке "Тонька", долго смотрела вслед Афоне. Пошлая мысль ядовито вползла в моё сознание: "Верно, — говорит Гиргишан, — все намерения мужчин в отношении противоположного пола сводятся к постели". И я покраснел, сам не зная почему.

— Почему кошку назвали "Тонькой"? — как-то раз на мой вопрос, задумавшись, переспросила Даша.

— Всё просто, — объяснила она. — У богатой и сварливой соседки — бабки Ипсилантьи — была дочка Тоня. Она была замужем за попом, который жил двойной жизнью, то есть бегал по чужим женщинам. А Тоня любила попа! Однажды накрыла его с поличным — и в истерику. Поп разъярился, стал мутузить Тоню, чем попало. Она сгоряча и утопилась!.. Кошка осталась сиротой. Вскоре она окотилась. И безутешная Ипсилантья одну кошечку подарила мне. А я назвала её Тонькой в честь утопленницы.

Тонька так привязалась к Даше, что ни шагу от неё в сторону. И в ту ночь, когда слушал я их разговор с Афоней, кошка была возле хозяйки. Однако сидела вдали, чуя смертельную опасность, исходящую от Афони. Когда малый убрался прочь, Тонька скакнула к Даше, виновато приткнулась носом к её ноге. Хозяйка вдруг горько заплакала, словно прощалась с любимым человеком, Я не понимал причины слёз. Лишь пройдя ухабистые стёжки-дорожки, понял, в чём было дело: Даша испытывала горькое разочарование от общения с Афоней. Ей так хотелось настоящей дружбы и взаимопонимания, о которых она читала в книжках и видела в кино.

В тот памятный день что-то удерживало меня от неверного шага. Я не вышел из укрытия, чтобы утешить её. "Пусть поплачет, раз такая плакса", — снисходительно подумал я.

Наутро бросился к Гиргишану, и в его домишке, неуклюжем и покосившимся от времени, но желанным и уютным, рассказал всё, что слышал и видел ночью.

— Так-с, подытожим! — весело сказал Гиргишан, почесывая по своему обыкновению свой лохматый затылок. Жест был признаком заинтересованности бессарабского смельчака: "Следуй за мной в кильватере. Время проучить мерзавца! Не отвадим — жди беды".

"Так сразу и пошли?" — чуть было не вскинулся я мысленно прикидывая физические данные Афони и его свиты. Перевес был на Афониной стороне. Но стоило только мне встретиться с глазами Гиргишана, как я понял, что один он стоит тысяч таких вот Афонь. Глаза друга горели таким бесстрашием, что я застыдился минутной слабости. Засуетился, собираясь. Путаясь, сообщил Гиргишану, что её родители погибли в Ташкентском землетрясении. Девочка потому и уцелела, что была на попечении у тётки. Так и прижилась у неё. И потому помочь ей правое дело. Если не мы, так кто сиротинушке поможет?

Гиргишан словно в воду смотрел, а я поторапливал его. Ещё издали увидели мы в сквере, что напротив дома Дашиной тётки, Афоню с дружками. Из рук у него рвалась Тонька, которую этот подонок мучил. В этот миг из калитки выбежала Даша, с мольбой закричала: "Отпусти!.. Сейчас же выпусти!'

Чем вызвала взрыв веселья в рядах Афонькиной свиты.

— А ты поцелуй меня, — хладнокровно сказал недоросль. — Тогда и отпущу.

Безобидный поначалу забияка, Афоня выработал у себя силу гирями, и даже закадычные друзья-приятели побаивались ему перечить и потворствовали его прихотям. Прост по обращению, всегда приветлив с окружающими, он производил впечатление сироты. Безобидного существа, лишённого материнской и отеческой ласки. Выждав момент, Афоня проделывал такие штучки, которые даже бывалых людей, искушённых в жестокости и лести, ввергали в трепет. Рыжего кота Ваську, любимца дворовой детворы, гревшегося на солнышке на травке, домашнего и ухоженного, он вначале с ангельской улыбкой покачал во дворе на качелях, вызвав тем умиление и восторг друзей, бабушек, убаюкивавших внучат в колясках. Чмокнул картинно в нос под одобрительные возгласы мальчишек. И вдруг, кто бы мог подумать, поймал кота за хвост и, крутанувшись вокруг, ударил его с размаху изо всех сил о кирпичную кладку одноэтажного дома, раз, другой, бросок вверх, да так ловко, что изувеченное, бездыханное тело кота скрылось за карнизом крыши. Устало взглянул на ошарашенных от такого неслыханного поступка людей. Подавленно все молчали. И тогда дошло до него, что никто из видевших расправу над безобидным существом, не одобряет его. Молча по-бычьи наклонив голову, Афоня ушёл к себе. В тот вечер никто его не видел и не пришёл к нему.

— Вот тебе, а не поцелуй! — возмущённая Даша показала "просителю" фигуру из трёх пальцев: И тотчас вскрикнула, в испуге закрывая лицо руками.

— Ах, вот как!? — Афоня, ухватив кошку за хвост, стал вращать ею над головой. Потом с помощью дружка по кличке Японское Солнышко засунул истошно мяукающую Тоньку в мешок.

Даша, отчаявшись, всхлипывая, стала ломать руки, узнав о замысле Афони утопить Тоньку, умолять не причинять зла безобидному существу, отпустить любимицу.

Нагло улыбаясь, Афоня подошёл к Даше, подставил немытую щёку:

— Ну, целуй, кому говорю?..

В критический момент появились мы с Гиргишаном. Я был почему-то уверен, что Гиргишан загипнотизирует Афоню, а мы всласть посмеёмся, как тот, к примеру, плавать будет, в своём воображении по Чёрному морю.

— Из какой школы этот мародёр? — холодно вопросил, вопреки моим ожиданиям, Гиргишан, тыча пальцем в Афоню, но глядя на Японское Солнышко.

Прихлебатель молчал, не зная, что отвечать. Молчала и свита, явно не желая ввязываться в конфликт.

Услышав речи Гиргишана, Афоня судорожно вздёрнул голову и набычился.

— Немедленно выпусти кошку из мешка, — потребовал Гиргишан у Японского Солнышка.

Прихлебатель мгновенно выполнил приказ. Тонька пулей вылетела из мешка, прыгнула мимо Афони прямо на грудь хозяйки. Даша прижала любимицу обеими руками и скрылась в доме, дрожа от гнева и унижения.

Дело было сделано. Теперь предстояло душегубу держать ответ — расхлёбывать кашу. Гиргишан сделал это мастерски. Держа руки в карманах, он лениво подошёл к Афоне и сказал:

— А я узнал тебя!.. Афоней, кажется, звать? Ни к какой школе ты не причислен, нигде не трудишься. Тунеядствуешь, значит? Ну, смотри, твоё дело. Мой тебе совет: прекрати мучить животных и обижать девочек. Понял?..

Афоня окрысился, брызгая слюной:

— Ты "на понял" меня не возьмёшь! Понял? — заорал он. — И не таких видал! И все они здесь... — Он показал Гиргишану кулак, остервенело, потрясая им в воздухе. — И ты тоже там будешь!

— Угрожаешь?! — удивился Гиргишан. — Вот что, милок, не буди во мне зверя. Пока не поздно — расстанемся подобру-поздорову.

Увидев Дашу, он приветливо помахал рукой, повернулся к Афоне спиной, позвал меня. Тут ему в спину ударился камень. Гиргишан зарычал от боли и, резко крутанувшись, кинулся на подонка. Обманное движение! Удар в плечо! Подножка — ещё удар на этот раз в другое плечо!

Афоня на глазах у "свиты" пополз в траву, закрывая голову от чудившихся ему ударов. Но их не было. С усмешкой на губах Гиргишан растегнул поясной ремень, выдернув из брюк, мгновенно размахнулся и стал со знанием дела, разумеется, в полсилы пороть Афоню, щадя драгоценную голову противника. Бил он молодецки, с веселым задором.

— Ну?.. — миролюбиво произнёс Гиргишан, заканчивая "воспитание", — встать сможешь?

Проклиная Гиргишана на чём свет стоит, Афоня встал и угрюмо засопел. Но не уходил.

— Свободен!.. — жестом отпустил его Гиргишан. — Не надо покаяния, прошу вас. Хотя было бы поучительно для остальных.

— Я зарежу тебя-а!.. — истерично завизжал Афоня. — Теперь ходи и оглядывайся, кот шелудивый! — и хотя не верил, как говорится, ни в бога, ни в чёрта, сплюнул: — Клянусь всевышним, зарежу!

Осознав, что не в силах исправить патологическую наследственность в генах Афони, Гиргишан пожал плечом, плюнул с досады. И пошли мы мимо благодарной Даши, сияющей от радости за спасённую киску, в магазин, где, по слухам, "выбросили" на прилавок гречку. Возвращаясь с покупкой, не нашли в сквере ни Афони, ни его прихлебателей. Лишь помятая трава красноречиво напоминала о социальной справедливости наказания.

И всё же я недоумевал: почему, обладая таким даром как гипноз, Гиргишан ограничился поркой?

— Всё дело в состоянии человека, которого надо загипнотизировать, — стал как-то раз разъяснять мой наставник. — Когда мы с тобой познакомились, ты был в нормальном состоянии. И всё замечательно получилось с твоей рукой! И с ребятами в школе тоже! Курить бросили? Бросили!.. Но я один на город такой! Вот я могу, а секретарь горкома не может сделать так, чтобы попавший в зависимость от табака и алкоголя человек не пил и не курил! То есть у руководителей страны, предавших великого Сталина, нет такой идеологии праведной как у меня, человека не пьющего и не курящего, которая могла бы из дерьма человека разумного сделать!

— А с Афоней почему не можешь?

— Он находится в аффектном состоянии сознания, то есть переступить грань дозволенного для него что плюнуть. Загипнотизировать нельзя! Момента ждать надо благоприятного, когда он будет хотя бы в обычном состоянии. Тогда можно попробовать спасти от тюрьмы парня!

— А ждать сколько надо?

— Месяца три!

— Ну и дела! Он за это время столько напакостит…

— Видишь, милиция у нас, какая?.. Милиционера "мусором" называют. При советской власти к милиции уважение было, как родных встречали, разумеется, кроме врагов народа. Участковый трудоустраивал! Не было ни праздношатающихся, ни лодырей, ни безработных. Вся страна училась, работала по-стахановски. И хотелось людям быть людьми совестливыми!.. А почему? Да потому, что в школе было патриотическое воспитание.

— Это как?

— Это, когда "Прежде думай о Родине, а потом о себе!"

Да и литература современная, и кино лишены патриотизма, и любви к Родине. Поэтому надо сохранить в себе патриотизм, то есть верность идеалам Октябрьской революции, которые реабилитированные предателем Хрущём враги народа, пролезшие во власть, пытаются отнять у нас!

Честно говоря, я ещё в те неблизкие теперь школьные годы не совсем задумывался над тем, что имел в виду бывший школьный учитель.

Благодаря доброму влиянию Гиргишана, его смелости и находчивости, а также врождённому великодушию я стал заметно увереннее в своих силах и помыслах. Дело дошло до того, что я вопреки здравому смыслу, так как ни слуха, ни склонностей к иностранным языкам за собой не замечал никогда, решил стать учителем английского языка. Лишь много лет спустя понял я, что успехов на этом поприще запросто не добиться, да и шансов на поступление в педагогический институт никаких не было.

Английский — это не немецкий, где как написано, так и читается, который я безуспешно изучал в школе. Да и тянул не выше тройки! Язык же сынов туманного Альбиона казался мне загадочным, как диалект одного из племён "мумбо-юмбо", упоминаемого в известном произведении Ильфа и Петрова. Недаром злой рок неустанно преследовал меня, когда я всё-таки стал "англичанином".