Г л а в а 3

ВНЕШТАТНЫЙ КОРРЕСПОНДЕНТ

Пока я не наткнулся в городской библиотеке на "Грозовую осень" — повесть о радостях и трагедии Татарбунарского восстания, — я и не подозревал, что мой хороший знакомый из газеты "Советский Измаил" — Эдуард Григорьев известный на Украине писатель. Не потому ли я настолько глубоко ушёл в славное прошлое Бессарабии?

Библиотекарша, безликая особа без возраста, сочувственно заметила; явно меня выпроваживая:

— Давайте запишу на вас эту книжку! Дома начитаетесь.

"Дрянь! Прервала на самом любопытном месте", — досадовал я, направляясь домой. И мне было непонятно, почему таких бездушных людишек держат в храме просвещения, каким мне представлялась библиотека.

Дома я заметно повеселел: хотя там обнаружил в почтовом ящике письмо явно не нам адресованное, с заграничными штемпелями. Разумеется по оплошности нерадивого почтальона, попавшее ко мне в руки. Пусть простит меня за бестактность и любопытство Александра Ивановна, царство ей небесное!

— Ну и дела! — усмехнулся я невесело. — Бабушка не успела и глаза закрыть в последний раз, а ей письмо — весточка из далёкого Осло.

Положив письмо в карман, я вздохнул, покосился на зашторенные окна в глубине двора. Там жила с семьёй Лиля Карловна, дочь почившей в бозе Александры Ивановны. Лиля Карловна преподавала в средней школе русский язык и литературу. Мысленно я воззвал к покойнице: "Я глуп, наверное, ибо не могу понять парадокса: почему добрые хорошие люди — такие вот, как вы — мало живут в нашем грешном мире? Шестьдесят два года — разве это предел жизни?.. Кто-то утаивает от людей великие истины бытия. Люди сами себе враги, разбазаривая жизнь по мелочам. Хотя делают вид, что заняты важными проблемами. Как угадать, для чего рождён тот или иной человек?.."

Удобно расположившись на диване у окна, раскрытого в соседский сад, я распечатал с волнением письмо, так как знал, как мучилась при жизни Александра Ивановна от предрассудков дочери и зятя.

"Добрый день, незабвенный мой друг! Мне очень грустно, что ты упорно молчишь. Ни одной строчки, ни единого слова от тебя. Как обидно! Не понимаю этого молчания".

Игорь вдруг осознал, что письмо написал муж покойной. Его охватило волнение. Боже ты мой! — подумал он. — Когда это всё было? Игорь имел в виду тот факт, что муж Александры Ивановны покинул родные края ещё в годы войны.

"...Я вспоминаю себя юнцом — глупым, страстным, вечно предающимся никчемным мечтаниям, — читал он дальше: — и мало думал о тебе, дорогая. Не ценил твою привязанность ко мне. Был, повторяю, глупцом! И вот теперь, на постылой чужбине, постоянно слышится мне твой призыв: "Люби!.. Люби своего друга!"

Только сейчас, в холодной и чужой стране, я понял, что судьба наказала меня за малодушие и глухоту, Жизнь изменила меня. Я стал добрый и ласковый. Поверишь ли ты в это?.. Как хочется услышать тебя, но нас разделяют годы и границы.

Написав это, я захохотал, как сумасшедший. Потом, тихо заплакал. Возмутительно и несправедливо устроена жизнь. Газовая плита вконец износилась, ей не меньше полвека. Неплотные краны текут... Всё нуждается в ремонте. Но ты не пугайся, приезжай!.. Для гостей у меня работы нет. Проведёшь здесь свой отпуск. Ты заслужила его! Обеды будем готовить исключительно на электрическом кефире.

Тебя ожидает авто и всё остальное. Не забудь о том, что в этой стране не существует принуждения. Если не понравиться, уедешь обратно с Теффли.

Живу я по-старому, в одиночестве. Сейчас пойду на исследование крови. Был у зубного врача, тот сделал необходимый ремонт зубам.

Но довольно! И так слишком много написал. Передай, пожалуйста, всем без исключения мой горячий привет, Посылаю тебе своё фото, когда я был Паллоракс, Спания. Память и слух у меня ещё есть, не говоря об очках. Приезжай, чтобы похоронить меня. До свидания. Твой друг Карлуша…".

— Ясненько, — выдавил из себя я, пытаясь сохранить остатки душевного равновесия: — Какая нелепая шутка жизнь.

Вспомнился давний разговор Александры Ивановны с дочерью и её мужем, подслушанный невольно.

"Ведь это твой отец, Лиля! Радоваться надо!"— скорбным тоном сказала тогда Александра Ивановна.

"А где был он все эти десятилетия? — отвечала дочь. — Почему не вернулся домой, на Родину?"

Лиля Карловна, равно как и её муженек, была вполне безразлична к факту существования отца. Прятала от матери отцовские письма и чтобы не бередить старые раны, в последнее время не распечатывая, уничтожала. Мать догадывалась о причине молчания мужа и отца, часто оскорблённая нежеланием детей её понять, уезжала в Новосибирск — к сестре. В одну из таких поездок не вернулась домой вообще, в наш мир.

Я вздохнул, машинально взял в руки номер местной газеты. В глаза бросилось извещение Литобъединения о том, что занятия состоятся в среду. Сегодня как раз была среда, так как я состоял в членах Литобъединения, посему бросился одеваться.

Как обычно, поэт самоучка Леонид Ковалёв и профессиональный литератор Карл Агафонов были на должной высоте, вдохновенно читая вслух свои поэтические откровения. Коллеги хвалили их, несколько кривя душой.

Иван Тимофеевич Коннов, техредактор, в одном лице совмещавший и председателя Литобъединения и его секретаря, зафиксировал в журнале наличие в зале двадцати семи человек. Вообще же он был прекрасным рисовальщиком. Его выразительные портреты моряков, строителей, монтажников Измаила радовали души подписчиков едва ли не в каждом номере газеты.

Затем, поджарый человек с пронзительными глазками зычным баритоном читал свои этюды насчёт экзотических рыбок. Игорь бессознательно кивал головой, испытывая к автору непонятное отвращение.

— Кто это?.. — спросил он Агафонова.

— Замполит Дунайского пароходства.

К счастью, минут через десять замполит иссяк.

Члены Объединения подытожили занятие, единогласно решили: на очередном занятии обсудить новеллу Игоря Гевашева "Сила воли". Игорь Васильевич покинул зал в приподнятом настроении. В дверях неожиданно столкнулся с замполитом.

— Вопрос разрешите? — обратился он к автору этюдов, внутренне, напрягаясь.

Однако разговора не получилось, Игорь Васильевич дал совет писать на актуальные жизненные темы, а замполит раздражённо отпарировал:

— На что они мне? О социальных проблемах пускай пишут другие.

— Вы замполит и причастны напрямую к жизни общества, — укорил его Игорь Васильевич.

— Меня волнует другая стихия, — повторил певец рыбок.

— Нельзя убегать от насущных вопросов бытия, когда вокруг процветают нерадивые работники, на производстве халтурят, — настаивал Игорь Васильевич. — Мы погрязли в цинизме и бежим в мир экзотики.

Крайне удивлённый поворотом беседы, замполит пожал плечами и ушёл, не попрощавшись.

Что же получается на деле? — хмуро думал Игорь по дороге домой: — Всего у замполита навалом. Должность солидная, никакой тревоги о хлебе насущном. Сыт по горло, обут, одет, за кордоном часто бывает. А мнения собственного высказать о бедах не желает. Вот и думай, что хочешь.

Попался навстречу Леонид Ковалёв, мичман. Игорь поделился с ним мыслями. Тот хмыкнул:

— И ты не понял?

— А что надо понимать? Кретин из кретинов.

— Ты с ним поосторожнее, — сказал мичман.

— А чего бояться? Я не вор и не тунеядец.

— Того, что он способен бумагу на тебя накатать в институт, — ответил Ковалёв: — У таких, как замполит, все права и власть. А ты — букашка мыслящая, но беспомощная. Материально не защищенная! Усёк?

Игорь принуждённо рассмеялся. И мысленно согласился с мичманом: времена были трудными — для ищущих смысла бытия и мыслящих "букашек".

...На следующем занятии Литобъединения обсуждение "Силы воли" Игоря Гевашева почему-то отменили. Автор кинулся к Ивану Коннову, тот что-то невнятно пробурчал, руки не подал, лишь неодобрительно покосился.

Мичман, член Объединения, подбадривающе хлопнул Игоря по плечу:

— Убедился, что я прав?

Потом к нему подошёл Эдуард Григорьев, "Грозовой осенью" которого упивался Игорь накануне, положил ему на плечо тяжёлую лапу, тихо сказал: "Сам Хиренко велел зайти к нему... Смотри, не зазнавайся".

Игорь почувствовал себя от участия Григорьева в своей судьбе на седьмом небе. На него обратил внимание сам шеф. И поводом к такому вниманию стала его зарисовка в «Советском Измаиле» "Люди всё могут!"

— А вот и Иван Тимофеевич, персонально торопится тебя поздравить, — воскликнул Эдуард Григорьев, обеими руками пожимая руку руководителю Литобъединения. На этот раз физиономия Коннова благодушна, расплылась в улыбке. Несомненно, это расслабляло сжавшееся от строптивой несправедливости сердце словом, не обмолвившись о так и несостоявшимся обсуждении "Силы воли" взволнованного автора, Иван Тимофеевич был краток:

— Это ещё не рассказ, — имей в виду, но вещь сработана с душой, на следующем заседании и рассмотрим! — и подал первым руку. — А сейчас поделись с нами, в действительности произошло так, на судоремонтном заводе; как написал в зарисовке, или придумал эту историю с расстрелом Чекина?

"…По асфальтированным дорожкам судоремонтного завода среди роскошных гладиолусов и пышной зелени бродил мужчина пенсионного возраста. Потому, как рабочие и служащие, наталкиваясь, смотрели на него, можно было догадаться, что человек он здесь новый и вообще никакого отношения ни к заводу, ни к среде рабочих не имеет.

Ещё и недели не прошло, как человек этот говорил о совести с преподавателями СПТУ, где он работал.

"Почему такая блажь нашим учащимся? Необработанным остаётся поле. А тут: ладно, иди, отдыхай. А гордость так, на честном слове. А совесть…"

— Почему в зарисовке об этом ни слова? — вставил Иван Тимофеевич.

— Я хотел, — сказал, оправдываясь, смутившийся Игорь, — да Клименко, не пойдёт, говорит.

— Я с ним поговорю! — многозначительно посмотрел на Игоря Эдуард Григорьев, заведующий промышленным отделом, литсотрудником которого и был Клименко.

— Любопытно, что-то, о чём и хотелось рассказать, он вычеркнул. Почему, как думаешь?

— Почему? — переспросил Леонид Ковалёв, когда они остались вдвоём. — Мудрено на такой вопрос ответить. А сам как считаешь, почему?

На Игоря накатило.

— Почему? Почему? Да потому что он сам из пройдох!

— Насколько мне помнится, это его была инициатива тебя сделать внештатным корреспондентом, не так ли? А ты его чернишь!

И верно, благодаря Клименко Игорь и стал своим человеком в редакции. Он мог бы рассказать, как это произошло в прошлом году, таком памятном, когда впервые в газете под зарисовкой "Иначе жить нельзя" была напечатана его фамилия. И он возносил Клименко. И куда всё его восхищение порядочностью и пониманием Клименко подевалось? На него вроде опять насупилось тучами небо, зароптало громовыми проклятиями, прорвалось настоящим потопом.

"Я вас не в редакции видел?" — слышался из памятного прошлого приятный голос. Под навес крыльца вбежал черноволосый человек с ямочками на щеках. Внешне доброжелателен и открытый для общения. В руках кожаная папочка. Игорь улыбнулся.

— Никогда там не был. Мужчина тоже улыбнулся,

— Даже, если я и ошибся всё равно — милости просим, заходите, — и объяснил, как его найти в промышленном отделе.

Так и познакомились.

Ковалев всё мог понять, но когда лезешь вопреки здравому смыслу на рожон и вслух говоришь то, о чём лучше помалкивать, вот это; он и считал опрометчивым проступком, и пагубной привычкой, от которой надо как можно скорее избавиться. Поэтому и счёл нужным предостеречь Игоря.

— Чему улыбаешься? С "Силой воли" и прогорел? Сам знаешь, кто об этом позаботился! Так вот, — подытожил он, — не рой яму, а то... а дальше сам знаешь.

— А я и не рою! — ощетинился Игорь. — Вместо того, чтобы поддержать меня, я не говорю о том, чтобы защитить товарища от посягательства дерьма, ты меня же отговариваешь от борьбы за социальную справедливость.

— Ты же в курсе, что Клименко это друг Хиренко. Твоя карьера будущего литсотрудника от них-то двоих: и зависит. Так то!

— А Григорьев?

— Дни его сочтены!

— Вот так номер! Не успел человек сыграть в ящик, а его отпевают. Не понимаю, как так можно?

— Сейчас поймёшь! — И Леонид Ковалев действительно рассказал такое, о чём Игорь лишь догадывался. Зато теперь он знал, что так решил Горком партии. Верно то, что Эдуард Григорьев талантлив, бог промышленного отдела, автор ряда известных книг. Но есть "Но!" Вот оно то и причина отставки.

— Это? — Игорь пощёлкал пальцем по своему горлу.

— То-то и оно! Пока не пропустит ерша стакан, сам не свой. Суди сам, сколько раз его предупреждали! Вот и решили на последнем совещании единодушно не нянчиться с ним больше, а заменить его Клименко. Незаменимых ведь нет?

— Что же получается! Григорьев его уму разуму обучил, а ученик его подсидел!

— А это ещё доказать надо!

— А что тут доказывать? И дураку всё понятно! Надо отстоять Григорьева!

— Ни пуха тебе! — только и бросил Леонид Ковалёв, видя, что его грамоты Игорь не воспринимает, неблагодарный за наставления и добрый чистосердечный совет, и будет идти к эшафоту с упрямо поднятой головой. В таком случае ослиного упрямства и ненужной гордыни он ему не помощник. Сухо и глупо, отводя друг от друга глаза от охватившей их обеих скованности, не подав руки друг другу, чего никогда до этого не случалось, они расстались.

На другой день, ни свет, ни заря, Игорь, окрылённый представлявшимися ему возможностями, (ещё бы! его заметил сам Хиренко!) нафрантился идти в редакцию на приём. Еле дождался полдевятого. По пути дал зарок не болтать лишнего.

Хиренко Иван Фокич приступил к делу без лирического отступления.

— Вакансия намечается у нас с ноября.

— И вы решили предложить это место под солнцем мне?

— А что? У тебя есть что-то от бога.

— Ну, бог здесь не причём.

— Не скажи!.. Одни могут, а у других не выходит.

— Если ты человек правильный, у тебя, за что не возьмёшься, всё получится.

— Откуда у тебя, Игорь Васильевич, такая самоуверенность?

— От мапы, то есть от мамы и папы.

Хиренко словно и не расслышал реплики.

— Время пробежит, и не заметишь как, — назидательно говорил он. — Ориентир в жизни выбран правильно — журналистика, девиз тоже правильный "Люди всё могут!" Что заложено природой в человеке, то и прёт из него.

— Так-то в зарисовке, — бросил вызов судьбе Игорь, начисто забывая о своём зароке, не болтать лишнего, — а в жизни нашей всё что ни делается — делается вопреки здравому смыслу! Наоборот!

— Поясни!

— Вот я написал о совести, о том, как герой зарисовки "Люди всё могут!" Чекин тщетно пробуждал её в преподавателях и своих учениках в СПТУ. А сыночек у самого, оказывается равнодушен ко всему на свете и к отцу тем паче. Спрашивает отец: "Что купить?" — и предлагает на выбор: "Хочешь баян куплю? Или наилучший конструктор, только без дела не живи". — "А я, папаня, — отвечает ему шестнадцатилетний оболтус, — "представь себе, ничего не хочу".

— Согласитесь, Иван Фокич, что и в нашей жизни, во многом ещё загадочной, неясной до конца, есть такие не люди, которым до всего трын-трава. Так вот ваш любимец Клименко сокровенное, от души написанное, и вычеркнул. Остался пшик. И вот обидно, что этот вот пшик и опубликовали. Странно, что именно этот вот пшик для вас лично чуть ли не переворот в журналистике. Так вот зачем так варварски поступил с моим материалом Клименко, словно в рот воды набрал, не объяснил, а я ясности хочу. По мне, если и писать так только о необыкновенных людях, как творил Джек Лондон, или о необыкновенных событиях как Жюль Верн. Чтобы в нашей жизни ни одного обыкновенного человека не осталось.

— Я вижу, мы поторопились тебя пригласить на предварительную беседу, — холодно подытожил Хиренко, поднимаясь с кресла. — Желаю всего наилучшего!

Его выпроваживали, и Игорь чувствовал своим понятливым к малейшим переменам в людях, с кем приходилось общаться, существом хищническую сущность всего только что происшедшего. Возможно, поэтому и вышел из кабинета главного редактора в подавленном состоянии.