Г л а в а 7

ТУПИК

 

В жизни Игоря было и хорошее, и плохое — как у всякого человека. На то она и жизнь.

Спустя много лет, прослеживая перипетии своего бытия, он ловил себя на мысли, что был чем-то вроде "козла отпущения", или "без вины виноватым" по Островскому. Так уверяли его "благополучные люди", отлично использующие своё умение приспосабливаться в любых условиях — и на производстве, и в быту.

Возможно, потому и сорвался Игорь Васильевич с навязанного ему — по распределению — места в сельской школе. Тогда, в 70-х годах, был неопытен в житейских делах: открепления из школы "по семейным обстоятельствам" не взял, а просто забрал трудовую книжку и в осеннюю распутицу подался в Измаил к семье. Село "Виноградное", откуда он бежал, казалось ему глухой ссылкой; населяли его в основном обрусевшие болгары, женщины носили одежду траурного цвета в память о героях-прадедах, отдавших жизни в борьбе с османскими угнетателями.

В конце сентября он был "не у дел" и снова любовался зеленеющими виноградниками и садами на берегах Дуная, торопившегося напоить пресной водой солёное Чёрное море. Через несколько дней явился в гороно.

— Вакансий нет, и не предвидится в ближайшие десять лет, — благожелательно блеснул в его сторону оправой очков заведующий. — Сами понимаете, не вы один в таком положении!.. Надо работать там, молодой человек, куда послали, — закончил менее приветливым тоном.

— Но у меня в Измаиле семья, дети, — понуро возразил правдоискатель.

— У всех есть дети, — привёл неотразимый довод, явно издеваясь, деятель народного просвещения.

Удручённый Игорь жаловался через полчаса другу Вадиму:

— Два года разбазарил я напрасно по причине строптивого нрава. Не мог преодолеть косность администраторов сельских школ!

— Ну, а как мать относилась к твоим переездам из одной школы в другую? — спросил Вадим.

— Работай там, куда послали, — твердила. — О чём думаешь-то? И меня изводишь, и деток своих забыл. Бедная Наташа бьётся одна, вся извелась-осунулась.

— А ты?..

— Что я! Стою с поникшей головой. Потом на деток своих гляжу и, роняя слезы, бегу на поезд — искать заработок.

Так же беседуя с Вадимом четыре года назад, Игорь только сейчас осознал тогдашний вопрос друга: "Ну, вот, закончишь пединститут — куда пойдёшь?" Вадим явно намекал: покорись сложившейся психологии обывателей, перестрой мышление, иначе несладко придётся на белом свете. Такого же мнения был и редактор газеты Хиренко — человек, тонко чувствующий законы жизни цивилизованного общества, следуя коим, живут припеваючи люди, «посвящённые в должности». Избранные, проще сказать, индивидуумы.

С любопытством наблюдая, как деловито поглощает Вадим жареную картошку, он думал: "Вадим, оказывается, тоже причисляет себя к избранным! Строит своё благополучие и будущее, предугадывая психологию и вкусы тех, с которыми общается. Сообразно их вкусам коллекционирует монеты, тщательно одевается. В данный момент на нём — джинсовая куртка, подчёркивающая принадлежность к мореходам. Манеры и одежда, лексикон, — всё, казалось, говорило:

"Я и море — неотделимы, не можем существовать друг без друга"".

Игорь же видел иное: перед ним был обыкновенный сухопутный человек в тельняшке для "понта". Если и осваивает Вадим что-то, то не моря-океаны, а грешную землю, где несравнимо устойчивей, чем в своих байках о жизни на судне.

Вадим вдохновенно распространялся о подвигах на морской барже, где был матросом, и воспитателем молодых салаг.

— В один из непримечательных дней пришли на судно трое парней, — рассказывал он небрежным тоном: — Фланельки новенькие с отглаженными гюйсами так и бросаются в глаза. Ну, шкипер представляет их: "Практиканты это! Надо приобщить к морю. Пройти полный курс плавпрактики, значит". Одного из них ко мне прикрепили — татарина по имени Марс. Как принято на флоте, это имя и стало его прозвищем. Второго, крупного обалдуя, прозвали Богданом, третьего — Стропилой: был он рослым и худым. Задача коллектива ясна: воспитать из салаг просоленных морем людей, знающих нормы великой морской дружбы и взаимовыручки. Гляжу я на них и думаю: "Что вас, ребята, привело на флот?.. Знаете ли вы, чем чреваты морские походы, когда насквозь прожигает шквальный ветер, а деться некуда. Ты — в западне, отмахиваешься без толку от каждого удара наката в борт. Кажется, будто наступил конец света и тебя обуревает безотчётный страх".

Вышли мы как-то в рейс поздней ночью. В устье Дуная пришли утром. На море шторм вовсю грохочет!.. Тут шкипер аврал объявляет: "Полундра! Выходим в море". Практиканты наши как раз делали подъём в резервной каюте. Судно двинулось к морю, прямо в накат волн. Буксир замедлил ход, даёт сигнал "Распускаться!" И баржа содрогнулась от первого шквала, палуба покатилась из-под ног. Но, то было лишь начало!.. Спустя пяток минут качка стала напоминать "чёртовое колесо". Практиканты страшно напугались. Матросы-воспитатели забыли, конечно, тот день, когда сами были новичками и впервые выходили в море. Ну и давай шутить и подтрунивать над парнями!.. В общем, обычная история.

Игорь перестал слушать бахвальство "морского волка", но его рассказ о практикантах напомнил ему другую, более неприглядную историю, героями которой были он сам и некий Славик, сын любвеобильной мамаши Гурской.

Дело было в пионерском лагере, где Игорь подвизался в роли воспитателя первого отряда, в котором и хулиганили Славик, Олег по прозвищу "боцман" и Алов, который откликался только на фамилию и никак не реагировал на своё настоящее имя Алексей. Сынок Гурской — Славик одет броско, вид расхлябанный, вызывающий. В нём угадывался будущий "хозяин жизни". А вот Алов прозвища не имел — в знак почтения обитателей лагеря и к его папаше, какому-то "чину в уголовном розыске" Алова называли только по фамилии. Как ни силился Игорь Васильевич, но понять этого не мог.

— Почему не Алексей и не Лёша, скажем? — допытывался он у долговязого, неуклюжего по внешности Алова, ловко "работающего" с футбольным мячом.

— Потому, что я — Алов, разве непонятно? — отрезал тот под хохот приятелей и подбоченился, уставив на Гевашева распахнутые зеленоватые глаза.

— У каждого есть также имя!.. — внушал подростку Игорь Васильевич.

— А я — Алов, понятно?

— Не совсем, — бросил озадаченный воспитатель вслед убегавшему отпрыску славной фамилии.

Дня через два, когда в первом корпусе от взрыва повылетали окна, Гевашев осознал скрытый смысл ответов Алова. Начальник лагеря вызвал к себе Игоря Васильевича — вернее, чуть ли не под конвоем привёл его в кабинет старший воспитатель, одетый в майку, которого Игорь Васильевич не переваривал за бесцеремонность в обращении.

— Что там у вас за безобразия творятся?! — закричал начальник пионерского лагеря; — Я вам доверил ребят, а вы...

— Что вы?! — вскипел Игорь Васильевич. — Причём тут я!

И направился к выходу. Дорогу ему преградил старший воспитатель. Внушительно поиграл бицепсами. А Игорь Васильевич довооброзил себе Витьку Ащербекова, к тому времени короля драк и немыслимых разборок среди молодёжи. И то, как тот, заступаясь за него, матузит холуя начальника лагеря. И потому, дотрагиваясь до груди негодяя, молча, рассмеялся.

— Пусть уходит, пропусти, — процедил начальник. — Мне всё ясно.

Гевашев, перестав смеяться, остановился.

— Что вам ясно?.. Я действительно ничего не знаю.

— Так уж и не знаешь? — встрял старший воспитатель.

— Да, не знаю! И вообще мне пора в отряд. На выходе он натолкнулся на Алова.

— Ты что тут торчишь? Марш в отряд.

— Вас караулю.

— Не знаешь, кто устроил взрыв? — хмуро поинтересовался Игорь Васильевич.

Алов уклонился от ответа и, подавляя смешок, прерывавшийся у него, спросил в свою очередь:

— Ну, как — досталось на орехи?

— Так знаешь или не знаешь? — настаивал на ответе Гевашев.

Они шли, почти касаясь друг друга.

— А вы разве не знаете? — удивился Алов. — Конечно, знаете, только язык держите за зубами. И правильно делаете. Одобряю!

— Ты что плетёшь? Что я одобряю?.. Что, спрашиваю?

Алов высокомерно глянул на воспитателя: и махнул рукой ещё кому то очевидно приглашая того в их компанию.

Вот уж кого не хотел видеть Гевашев, так это Никодима, которого и в глаза и за глаза упрямо называли Славиком. "Почему я должен называть этого балбеса Славиком, раз по документам он значится, как Никодим, возмущался про себя Игорь Васильевич, но видимо никто ему так и не собирался этого разъяснить.

— Нехорошо, Игорь Васильевич, — съехидничал порозовевший Никодим, — вот так "за здорово живёшь!", орать на воспитанника. — Все-таки не его отец и даже не родственник. А так, чужой дядька! А ещё в педагоги лезете.

— А ну отцепись! — сказал, еле сдерживаясь, Игорь Васильевич.

Отцепиться от дебила, как окрестил его воспитатель, было не так просто.

— А кого это я вчера на обрыве видел? — ехидно спросил Никодим. — Или мне показалось?.. К вам обращаюсь, горе-воспитатель! Нам о порядочности толкуете, а сами по ночам взасос целуетесь.

Игорь Васильевич поначалу опешил до такой степени, что даже не успел возмутиться беспардонностью воспитанника: Никодим пустился бежать, распевая во все горло: "А он смотрит на девичью грудь и дорожную серую юбку".

— Ну и кадр в двенадцать мальчишеских лет", — плюнул в досаде Гевашев. — А что будет, когда вырастет?.. — Тут он увидел округлую девицу и наморщил лоб, пытаясь вспомнить имя.

— Не меня ли ищите? — окликнул он.

— Вас, именно вас,

— Игорь Васильевич! — с улыбкой представился Гевашев.

Она не сочла нужным представиться, а стала выговаривать по поводу неумелого обращения с воспитанниками.

— А вам, собственно, какое дело? — вздыбился Игорь Васильевич. — Хотите знать, что за ЧП в первом отряде?

Девица вскинула голову, надменно произнесла:

— Я — представитель общественности лагеря. И вправе знать, что творится у вас. Так что готовьтесь держать ответ.

— Что за общественность? Откуда взялась у нас?

— Перестаньте грубить, — холодно сказала девица. — Сейчас же напишите объяснительную, что и как произошло.

— И не подумаю!.. Да и писать нечего!

— Тогда я напишу, и будет хуже для вас.

— Пишите, бумага всё терпит! — заорал более, не сдерживаясь, Игорь Васильевич.

На них оглядывались и воспитатели, и пионеры, удивлённо пожимали плечами. Насмешливо, как показалось Игорю Васильевичу.

Девица слегка сбавила тон:

— Вы хоть в курсе, кто организовал взрыв?

— Да нет же, говорю, — приложил руку к сердцу Игорь Васильевич. — А вы что знаете?..

— Да тут и знать нечего: каждый год одна и та же история повторяется...

— И кто же этот шалун? — невежливо прервал Игорь Васильевич.

— Вот видите, Игорь Васильевич, какой вы легкомысленный! Злостного хулигана называете "шалуном".

Он, молча, повернулся и пошёл в отряд, не желая оправдываться. Или объяснять что-то.

На полдороге его встретило новое "препятствие" — броско одетая женщина. У неё был инквизиторский взгляд, которым она критически осмотрела его причёску: соломенные волосы отросли у Гевашева на пять пальцев ниже приличествующей учителю нормы.

— Где Славик? — настороженно поинтересовалась женщина. Игорь Васильевич был незнаком с нею и, не останавливаясь, указал пальцем в сторону моря скрытого от глаз домиками на обрыве.

— Что он там делает?

— Это вы у него сами спросите,

— Вы как отвечаете? Я — Гурская!

— Ну и что? — огрызнулся Игорь Васильевич, вконец обалдевший от непослушных ребят, а от сыночка этой дамы — особенно: — Что из того, что ваша фамилия — Гурская. А моя — Гевашев...

— Я мать Славика и хочу знать, где он и чем занимается?

— Шляется ваш сыночек!

— Ах, вот как отвечаете?! Ну, ладно!

Тут надо дать необходимые пояснения.

В лагере наступил час дневного сна. Первый отряд, где воспитателем Игорь Гевашев, томится в корпусе. Пионеры лежат в постели. Не по душе отдельным из них такой распорядок: кто спит, а кто делает вид и претворяется. В каких-то минутах ходьбы плещется соблазнительное Чёрное море, манит подростков прохладой и солнечным простором. Там полощутся на ветру белые паруса шлюпок. Как было бы здорово искупаться!.. И несколько ершистых ребят во главе со Славиком незаметно ускользают из корпуса. Игорь Васильевич, разумеется, не знал об этом, задёрганный начальником лагеря по поводу ЧП — взрыва. Поэтому наскок дамы по фамилии "Гурская" воспринял, как недоразумение. Её зловещее "ладно" незамедлительно сказалось на его судьбе: наутро следующего дня опять его вызвал начальник лагеря и хладнокровно спросил, едва Игорь переступил порог кабинета:

— Заявление принесли, Гевашев?

— Какое!?.. — удивился Игорь Васильевич. Начальник не стал отвечать, а сокрушенно воскликнул:

— И чему только вас учили в педине!? Потом снизошёл, как бы сочувствуя, пояснил:

— Товарищ Гурская обратила моё внимание на ваше недопустимое поведение. Как вы смели так грубо с ней говорить? Или вы не знаете, где болтаются во время тихого часа подопечные? На вопрос матери вы ответили хулигански: "Шляется ваш сын где-то". С меня хватит! Не могу больше прощать вам, Гевашев!,. Вот бумага, пишите заявление "по собственному желанию". Нет! Нет! Я вас не выгоняю. Так вы сами решили! Это всё, что могу сделать для вас.

Пунцовый и взъерошенный, не глядя по сторонам, выбежал Игорь Васильевич из кабинета, пронёсся мимо изумлённых пионеров с красными повязками, дежуривших по лагерю, Прямо к морю, откуда доносился шум прибоя. Потом раздумал: "К чему этот спектакль? Я уже за бортом лагеря".

И подался в Измаил. Выложился начистоту перед матерью, от которой ничего не утаивал в нескладной своей жизни.

— Гурская!? — сказала она и покачала головой. — Ну, влип же ты. — Мать сурово оглядела Игоря. — Как тебя угораздило связаться с нею?

Он молчал, понимая, что нет смысла размахивать руками после драки.

— И до сих пор не знаешь, что это за люди — Гурские? — продолжала мать.

— Убей, не знаю, — уныло молвил сын.

— Первый секретарь горкома партии. А она, с кем ты завёлся, его жена — заместитель прокурора.

На другой день Гевашев ринулся, как всегда, за советом к Вадиму. Покаялся в плохом знании измаильской чиновной элиты.

— И вот последствия незнания, — уныло жаловался Игорь: — Не могу устроиться работать по специальности. Хожу, хожу — всё напрасно!

— А ты не ходи! — лениво посоветовал Вадим: — Ляг и лежи.

— Так и жизнь проспишь, — возразил Игорь.

— Ну, тогда напиши в Киев о самоуправстве начальника пионерского лагеря, ведь он фактически принудил тебя написать "по собственному желанию", так? А я подскажу, кому послать жалобу. Если не хочешь в Киев писать, иди к муженьку Гурской, кайся.

— Не пойду к Гурскому! — сказал Гевашев.

— Ну и зря! О семье надо подумать. У Гурского дел невпроворот. Таких, как ты, безработных в Измаиле тысяч шесть наберётся. И все добиваются трудоустройства. Думаю, Гурский за делами текущими давно забыл о твоей стычке с его женой.

Игорь неохотно послушался Вадима. Явился в горком партии.

— По какому вопросу? — строго спросила молоденькая секретарша в сиреневом декольте.

Игорь объяснил своё дело. Секретарша назначила приём на три часа пополудни в пятницу.

С заявлением-просьбой пришёл снова в "Белый дом" — особняк на проспекте Суворова, где располагался горком. Здание назвали "Белым домом" из-за белой окраски.

— Вы к кому, товарищ? — спросила девица-"декольте", успевшая позабыть о нём: — Фамилия?

Гевашев назвался. Секретарша вошла в кабинет, плотно прикрыв за собой дверь, и вскоре вернулась.

— Можно заходить? — нетерпеливо спросил он.

— Нет, нельзя! Товарищ Гурский вас не примет.

Игорь возмутился.

— Но вы, же сами записали на пятницу!

Девица пожала плечами и сухо предложила:

— Оставьте заявление у меня. А в кабинет нельзя, товарищ Гурский занят.

— Я хотел бы лично говорить с ним, — настаивал Игорь.

— Кажется, вам ясно сказали "нельзя"? Вы что тут шумите? Никакой совести... — Секретарша замолчала, о чём-то вспомнив, стала рыться в верхнем ящике стола.

И Гевашев ушёл, не солоно хлебавши, осознав, что препираться с девицей бессмысленно.

Вадиму о визите в "Белый дом" рассказал мрачно, но со смешком.

— Ты смотри! — Иронически протянул Вадим: — На глазах растёшь.

И даже стал рядом с Гевашевым — для сравнения. Игорю пришлось задрать голову, чтобы смотреть на друга.

Вадим опять сел, подытожил:

— Итак, кореш, всё дело в Гурском. Занёс тебя в список нежелательных городу элементов. Так что ходи — не ходи, толку не будет. А не принял тебя потому, что не хочет лишний раз совесть свою тревожить...

— Это всё по наущению Гурской! — злобно вырвалось у Игоря. — Дрянь, а не баба

— Ша! — остановил его Вадим, — Кто сказал тебе, что дрянь? Это неточно. Гурская — женщина серьёзная и на ответственной должности.

Гевашев уже кое-что разведал насчёт секретарской жены и саркастически отпарировал:

— Люди говорят другое: спекулирует Гурская, её в Одессе с поличным задерживали.

— И отпускали!.. — значительно глядя на Игоря, добавил Вадим.

Гевашев с минуту молчал — и вдруг тоскливо выругался:

— Проклятие, а не жизнь! И что же это творится на белом свете? Одним можно всё, вплоть до преступлений, и как с гуся вода, других за инициативу с работы выгоняют. За что боролись предки и те двадцать шесть миллионов павших в войне?

Вадим, пожал плечами, будто, говоря: "Ну, понёсся в философию мыслитель без работы".

Целые сутки после разговора с Вадимом он бездумно валялся на берегу Дуная, а видел море. Оно казалось ему сердитым и обиженным. Рокочущим голосом выговаривало мыслителю обиды и сомнения в целесообразности бытия, полного разочарований. "Я согласен с тобой, море, — мысленно шептал Гевашев. — Как ни грустно, придётся расстаться с тобой опять. Я жертва социальной несправедливости, которая тебе неведома. А как призвать к ответу тех, кому всё дозволено, пока не знаю, не ведаю".

< Предыдущая		Следующая >