мм

ЧАСТЬ ВТОРАЯ,

 

ИЗ КОТОРОЙ ЧИТАТЕЛЬ УЗНАЁТ,

ЧТО СВОБОДА - ЭТО ГАРМОНИЯ РАЗУМА И ТЕЛА,

О ЧЁМ УМНЕЙШИЕ ЛЮДИ

МОГУТ ТОЛЬКО ПОМЕЧТАТЬ.

 

 

 

 

Глава 5.

 

ЖЁЛТЫЕ БОТИНКИ

 

"Северная Атлантика... Сбылась наивная мечта подростка — я на траулере у берегов Канады, — поведал как-то раз на досуге мой старый знакомый Гевашев Игорь Васильевич, которого я донимал как начинающий литератор каверзными вопросами, такими, например, как он из повара-кока трансформировался в гипнотизёра? Потому оживает в памяти моей неспешный познавательный рассказ за чашкой чая с малиновым вареньем с блинами, о том, как произошло это чудесное легендарное перевоплощение.

— Май. А здесь, в Атлантике, громоздятся слепящие глаза ледяные горы — айсберги. Среди них мощный СРТ, средний рыболовецкий траулер, "Добеле" словно игрушечный кораблик. Стачивает гренландских исполинов вода, раскалываются они с пушечным громом. Эхо канонады, как кажется мне, под гвалт чаек — назойливых, ненасытных, достигает берегов Ньюфаундленда. Палуба под резиновыми сапогами шевелится, содрогается, приходится хвататься, за что попало. Мысль, что траулер может затонуть, не закрадывается в душу, как поначалу, месяца три добровольного заточения. Я верю в крепость обшивки нашего дома. Не перечесть гроз, надежд и разочарований, которые я претерпел за это время. Элементарное — сполоснуться в душе, из-за недостатка пресной воды — не реально, насладиться захватывающей и ум и сердце приключенческой книжкой — непозволительная роскошь. Но я, преодолевая соблазны, верил в то, что злоключениям моим наступает конец, не ведая о том, что они только начинаются. Возможно, потому отвлекаясь от суровой действительности, с восхищением следил за парящим над нами альбатросом.

Но голод не тётка, заставляет меня взглянуть на часы — бесценный подарок моей матери в день успешного окончания средней школы мореходки.

— Ты повзрослел сегодня, Игорь, — сказала в тот день мама, глядя на меня затуманенными от счастья и тревоги глазами.

И от воспоминаний у меня — нынешнего — защемило сердце. Когда-то теперь я увижу её?.. Мальчишеская страсть увидеть чужие края и народы заставила меня идти в мореходку.

Но память опять воскрешает те дни.

— Отец, посмотри же, какой у нас бравый сын!

Отец мой — вполне сухопутный человек, столяр-краснодеревщик. Высокий, чуть сутулый, с рубанком в руках, удивлённо всмотрелся в меня — словно увидел впервые. На морщинистом уже лице появилась лукавая улыбка.

— А я и не заметил, как Игорь вырос, — сказал он матери. — Глянь-ка, выше меня вымахал!

— Отец! Я хотел, решил... — начал я густым басом, чтобы выглядеть ещё взрослее.

Он прервал меня восклицаниями:

— Смотри, мать, до чего мы дожили! То всё пел: "Папа, папа!", а теперь что?

По его глазам я вижу, что он нисколько не обижен, скорее, гордится взрослым сыном.

— Отец! Мама! Я ухожу в Северную Атлантику, к берегам Канады, — вдруг выдал я секрет и добавил, тщетно борясь с волнением: — Ничего будет в моей жизни и Южная...

— Что?! Чего удумал?! — тут же заголосила мать.

Отец задумчиво посмотрел на меня, провел тыльной стороной ладони по своему подбородку и тихо, членораздельно произнёс:

— А я всё мечтал, что подспорьем мне будешь, когда ты рос... Теперь я уж перестал надеяться, корабли тебя приманили, я не против. Но сразу в Атлантику? Ты и моря то по-настоящему не нюхал...

— Вот и понюхаю! — несколько грубовато возразил я. Мать всплеснула руками, запричитала:

— Ой, да что ты надумал?! В океане пропасть можно. Сам ведь рассказывал о Бермудском треугольнике. Сколько там попропадало и кораблей и самолётов.

— Спохватились вы оба! Когда в мореходку поступал, были рады-радёшеньки — сынок учится ремеслу, а в морской форме-то, какой красавец! А насчёт "пропасть" и на суше пропасть можно, — вспылил я, выскакивая за дверь. Остановился за порогом.

— Пусть едет хоть в Разатлантику. Она его образумит в два счёта, — сказал отец.

— Да ребёнок он ещё! — горестно запричитала мать, — Удержи его!

Отец принялся поддерживать меня:

— А дома что хорошего? Пыль, стружки, лаком всё пропитано. Может, прав Игорёк? Я вот так нигде и не побывал.

— Ну и. что?! — возмутилась такому повороту дела мать. Ты и в Донбассе работал, и на железной дороге. Войну прошёл! Да разве я вышла б за тебя, если…

— Если что? — прервал отец,

Мать уклонялась от ответа, опять загоревала:

— Упустили мы его, помяни моё слово. Теперь на всю жизнь...

— Ну и ладно, — возразил отец. — Пусть едет. Первый шторм его образумит...

Это дважды повторённое отцом "образумит" так сжилось со мной, что при каждом шторме отцовский голос — слегка грустный, но бодрый — вновь и вновь вспоминался мне.

То, что на часах без четверти двенадцать подхлёстывает меня изнутри позывами пустого желудка поторопиться в кают-компанию. Держась за фальшборт и поглядывая на крылатого красавца альбатроса, вскоре я оказываюсь в первой партии обедающих: для двадцати шести членов команды жизненного пространства за столом в кают-компании все-таки маловато.

Кроме того, мне не терпелось понаблюдать, как совершает трапезу матрос первого класса Роберт Гринберг. Не меньше влекло меня вполне объяснимое любопытство к странным шрамам на лице капитана Седлера.

Когда я вошёл, капитан наш, Артур Зигмундович, ещё не появлялся, а Гринберг уже восседал за дубовым столом перед грудой аппетитно лоснящихся мослов на алюминиевом подносе. Несмотря на "младость", я успел повидать немало крупных людей в Прибалтике, но такого детину вижу впервые! Он повыше, наверно, Петра Первого; только смешит нос, чисто рубильник, на скуластом щетинистом лице Гринберга. Глаза колючие, глубоко посаженные: с ними не хочется встречаться взглядом.

Великан трапезничал: со знанием дела смаковал кости (гора их белела на столе), крупно откусывал от горбушки свежеиспечённого хлеба, и лениво поносил и без того недовольного камбузной жизнью кока Витьку за кислятину — щи в миске демонстративно отодвинутой чуть ли не на другой конец стола.

Снедаемый любопытством я уставился на него. Молчун из молчунов и на тебе — в говоруны записался. От удивления я, видно, позабыл о чувстве меры, и Роберт, не удосужив меня взглядом, скорбно, голосом каким провожают покойника в последний путь, вдруг изрек:

— Поговорить с тобой охота!

Рядом забивали "козла" и наверняка просьбу Гринберга дуть в носовой кубрик к нему в "гости" сразу же после обеда услышали, но никто из рыбаков виду не подал, только, отпевая меня, кто-то нараспев притворно тяжко вздохнул.

Я оторопел. Но, опомнившись, сделал вид, что не расслышал многозначительного предостережения, и занялся с самым серьёзным видом своим любимым блюдом - макаронами по-флотски. Со щами я разделался ещё раньше, затем посмаковал компот из сухофруктов. Всем нутром при этом чувствовал я свинцовый взгляд Роберта — и не знал, как вести себя дальше. И тут, к моей радости, избавляя меня от напряжения во всем теле, раздались гулкие шаги, я часто в своей жизни слышал, с шумом распахнулась дверь. Вошёл капитан Седлер. Опустился рядом со мной на скамью — как раз напротив Роберта. Я облегчённо вздохнул.

Вся наша команда обожала капитана. Я старался походить на него. "Вот это действительно капитан! — кажется, подумал я на этот раз. — Такой не обидит и в обиду не даст!"

Мои руки без устали вращали штурвал под его команду, и траулер лавировал между ледяными торосами и скрытыми под водой ледяными скалами. Не всё всегда получалось, и "Добеле", натолкнувшись на подводную скалу весь напрягался, ворчливо пенял мне, а может — роптал на бесприютную свою судьбу. Потом снова ровно стучал мотор: радуясь чистой воде, траулер рвался вперёд.

Мгновенно появившийся кок поставил перед Седлером эмалированную миску со щами, фаянсовую тарелочку с ломтиками хлеба и ринулся за вторым. Разлитый на скорую руку компот в алюминиевых кружках, беспорядочно расставленных на столе, слишком терпеливо, по мнению кока, дожидался своей очереди.

— Закругляйся... — проскрипел Роберт приглушённо, будто нехотя, — последовала томительная пауза, во время которой он опустошил пару кружок компота. — Глядишь и подружимся.

Ни разу не взглянув, ни на меня, ни на капитана Седлера, с явным наслаждением уплетавшего кислые щи, Роберт усмехнулся, возвысился надо мной, могуче протопал к выходу.

К вызову Роберта я отнесся скептически. Не заячьей породы! Как-никак боксом занимался. Однако, мысль, что зачем-то понадобился ему, не только озадачивала, но и угнетала.

Я подошёл к окошку раздачи. Хотел, было выяснить у кока что-нибудь о неожиданным приглашении Гринберга. Но Витька плутовски теребил козлиную трехнедельную бородку и не желал ввязываться не в своё дело. Промычав что-то вроде: "М-да ничего, друг, не страшно", он вдруг огорошил меня загадкой:

— По сердцу ты ему. Радоваться надо! Иди, иди, раз позвал.

Ничего, не понимая, я в сердцах чертыхнулся. Тоже же друг называется! И понуро поплелся в "гости", ожидая какого-то подвоха.

"Были бы люди все горькими пьяницами..." — вдруг расслышал я и даже вздрогнул от удивления. Надо же! Опять Охапкин!

Часто чудился мне голос бледного, без кровинки в лице соседа Охапкина.

Возвратившись к родным пенатам, спившийся матрос УЭЛа (Управление Экспедиционного лова) Охапкин второй месяц изводил меня и корешей моих баснями о походах в Северную Атлантику — головокружительных и денежных. В  отпуске старался жить, как не раз объяснял участковому, "тихо-смирно". Ну и здорово это у него получалось! То и дело (акустика в нашем доме никогда не подводила) тётя Маша, жена Охапкина, отчаянно звала соседей "На помощь! "Затем слышался надрывной крик их дочки, и без того заикающейся семилетней Галочки; грохотали неудобные для жонглирования стулья. Словом, начинался тарарам.

Ощупывая мускулы, — я поднимался и шёл к тёте Маше, укрощать бича, не знающего меры спиртному. Однако сразу не вмешивался не в своё дело, ждал, чтобы слёзно попросили о помощи. Ага, вот и долгожданный условный стук в стенку. Теперь можно смело выступить в благородной миссии, втихомолку радуясь возможности закрепить на практике всяческие финты, разумеется, боксёрские. А пройтись по рыхлому телу пьяницы есть чем! Не подумайте, что я всерьёз это говорю. Невелик подвиг поупражняться на бесчувственном к милосердию телу Охапкина.

Я быстро загонял его на тахту, взятую в рассрочку по случаю приезда главы семьи в отпуск.

И тётя Маша приходила в себя. Как ни странно, она выпроваживала "спасителя" в моём лице потоком брани. Откуда только у скромной ткачихи всё нелицеприятное бралось?! И я ретировался без заслуженных аплодисментов. А тётя Маша, сопя и понося на чём свет стоит мужа пьяницу и дебошира, отхаживала "родненького" с помощью влажного полотенца.

Сделав за день хоть одно стоящее дело, я возвращался в отличном настроении, стараясь не слишком шуметь, чтобы не разбудить домочадцев. Но это была излишняя предосторожность, перепалку нашу с Охапкиным слушал весь дом! Перед сном я баловался двухпудовой гирей — корчил из себя супермена. Быстро раздевшись, плюхался на кровать со звонкой металлической сеткой. Минут пять-семь панцирная сетка тяжко вздыхала, потом смирялась с присутствием моих семидесяти двух килограммов.

Засыпая, я слушал доносившийся через стенку бред пьяного Охапкина о превратностях рыболовного промысла, об ужасах Атлантики. Строки рыбацкой песни, во всё горло распеваемой бичом, не выходят у меня из головы до сих пор. Вот и сейчас они в моём сознании среди грохота колющихся льдов: "Были бы люди все горькими пьяницами, Если б в Атлантику шли..."

"Добеле", задрожав ещё сильнее, накренился — очевидно, обходил льдину. Не теряя оптимизма, хватаясь за что можно, я дотащился до двери в носовой кубрик. На миг замер, раздумывая: идти ли?

Судно выровнялось. Отклеив себя от двери, я решительно нажал на ручку. И увидел трап. Такого трапа и на корме не было. Свежевымытый, он резал глаза чистотой и блеском. Даже неловко спускаться по нему в такой неприглядной обуви как резиновые сапоги! На глаза мои попался ящик с ветошью. Я торопливо вытер подошвы сапог тряпкой. И начал осторожно спускаться, как будто мог наследить.

Дверь в кубрик не пришлось открывать: до пояса раздетый Роберт лежал на койке, явно поджидая меня.

Убранство кубрика интриговало. На стенке — высушенные гигантские крабы, морские звёзды, диковинные рыбы. Но больше всего поражал вид хозяина: татуировка на его волосатой груди напоминала виденный на старинных гравюрах в музее "Летучий голландец".

— Не туда глаза пялишь! Тебя не развлекаться приглашали. Бери левее! Разящий наповал взгляд глубоко посаженных глаз скользнул вниз. И я невольно опустил глаза.

Единственным украшением палубы кубрика были ботинки. Меня и сорок шестым размером не удивишь, сам не малютка. Но затрудняюсь назвать даже приблизительно размер той обуви в каюте Гринберга. Рядом — банка крема и щётка обыкновенная, сапожная! Задранные носки ботинок из крокодиловой кожи, как я узнал позднее, нагло глазели на меня.

Так вот зачем понадобился я Гринбергу! Значит, Охапкин не приврал? Они реально существуют, эти жёлтые ботинки? Попадись мне теперь Охапкин, по-настоящему измочалил бы его! Ух, бич несчастный мог бы и просветить! Всё-таки сосед я тебе. Хотя и укротитель. Знал бы — ни за что на этот "Добеле" не сунулся.

— Ещё чего выдумал! — недовольно пробурчал я, сообразив о своей печальной участи чистильщика обуви. Повернулся, собираясь уйти.

Но не тут-то было! Великан мгновенно подскочил и вытянутой рукой загородил мне проход, ухмыляясь при этом, как театральный злодей. Сокращение мышц на его груди напрочь отметало всю мою мышиную возню. Я понял, что всё равно ни от щётки, ни от ботинок не отвертеться.

Сжав кулаки, я встал в стойку, как учили в секции бокса, и мысленно приготовился к самому худшему. Ну, не убьёт же он меня!

Я не надеялся тогда, что капитан Седлер, догадавшись со слов Гринберга о моей печальной участи (он хорошо знал безобидные шуточки, которые тот практиковал с новичками), взял меня под своё покровительство. И как привидение подоспел во время, Роберт нехотя отнял руку от притолоки, а я молнией вылетел на палубу. И до того был возбуждён, что не стал подслушивать разговор капитана со строптивым матросом.

Вечером долго ворочался в койке "гамаке", тщетно пытаясь заснуть перед ночной вахтой. Желанный сон не шёл, в свинцовую голову лезли нелепые до сумасбродства планы мщения. Потом во мне победил спортсмен. Оставив в покое шкерочные ножи, я дал волю разыгравшемуся воображению: загнал Роберта в угол и с наслаждением нокаутировал его! Отыгравшись, таким образом, за нанесённую обиду, блаженно заснул под жалобные всплески волн за иллюминатором.

И в наступившем затишье мне привиделся кошмарный сон.

"Ха-ха-ха! — рычал надо мною стоголосый океан. — Так ты меня обуздать вздумал?!" — И неистово гоготал, наливаясь злобой, швырялся вспенёнными громадами волн.

"Не сдамся!.. Всё равно покорю..." упрямился я, изо всех сил сдерживая стены вод. Волны, оскалившись, как шакалы, упорно набрасывались на меня. Но я справлялся с ними, пока не возник великан Роберт с огромным шкерочным ножом и сеткой... Ухмыляясь, он принялся ловить меня. Загнанный в угол, я поднял руки с растопыренными пальцами и, проклиная тот день и час, когда нога моя ступила на борт траулера, произнёс изменившимся до неузнаваемости голосом: "Тело застыло! Окаменело!" И пугаясь этих слов, закричал я что-то несуразное. Прихожу в себя. Темно! Руками крепко держусь за койку. Несёт куда-то вверх, выворачивает наизнанку, с размаху швыряет в бездну.

Рискуя ошибиться, дотягиваюсь до выключателя. Уф-ф, со светом намного легче. Циферблат наручных часов с фосфорными цифрами горит даже при свете. Ага, через сорок минут вахта. Почитать, что ли?

Я вытащил из-под матраса потрёпанную книжку. Однако "Солёная купель" Новикова-Прибоя не помогла. Опять полезли, наслаиваясь одна на другую угрюмые мысли: "И чего привязался ко мне Роберт?! Вот не повезло с судном!.. Что во сне было?.. Кошмар!"

За стальными стенами траулера злился и корчился океан, будто намереваясь сокрушить их — лишь для того, чтобы добраться до меня и прикончить.

Я был тогда довольно глуп: не понимал, что роднит Гринберга с капитаном Седлером. А ведь Роберт, как узнал позже, был неизменным спутником Седлера на протяжении двадцати лет. Во всех, или почти во всех промысловых экспедициях — далеко небезопасных.

Отнюдь не прогулкой была и наша! Оледенения, пробоины в обшивке, когда приходилось стоять по пояс в воде, обжигающей холодом; натовские самолеты, описывающие над судном зловещие круги... К концу рейса я знал обо всех этих "прелестях" рыбацкой жизни уже не из рассказов бывалых "мореманов", умеющих приукрасить УЭЛовские будни, — я пережил это сам.

Несколько дней спустя возле одной из окованной железом массивных досок — своеобразных распорок трала на морском дне, — удерживая её вертикально, стоял Гринберг. Струнами вытянулись вдоль фальшборта стальные тросы-ваяра, на которые крепится трал. Рядом стоял и я, стараясь не встречаться взглядом со свинцовыми глазами своего заклятого врага. Хотя чувствовал их насмешливые уколы.

Мне нужна была ясность. Боязни не было, только недоумение и неприязнь. Что ещё надо? Если такой большой — невелика заслуга. Нечего заноситься. Мы тоже не из маленьких. Ведь окаменел от моих слов! Пусть во сне, всё же я одолел его! Мысленно я вообразил Гринберга на нашей улице. Пройтись бы по его телу кулаками втроём с Серым и Валькой. (Надо бы им написать, подумал со стыдом.) Иначе бы сейчас поглядывал на меня Роберт, за ручку здоровался бы. Не обтесал его никто, вот и задаётся! И я принялся мысленно его колошматить. Взгрев как следует, увенчал кастрюлей со щами, которые он игнорировал. И так развеселился, что даже осмелился взглянуть на него. И увидел перед собой его лапищу. Мне показалось, что собирается ухватить меня за шиворот. Приподнять, встряхнуть как напроказившую собачонку. Я невольно посторонился, вместо того чтобы как можно быстрее поставить особое крепление — штырёк на распорку. Колоссальной тяжести доска стала накреняться, грозно разворачиваться. Роберт невнятно зарычал, как мне показалось угрожающе, но что — я не разобрал. Очевидно, он проклинал меня со всеми моими потрохами — и смело вступил в единоборство с ожившим чудовищем-доской.

Стоило посмотреть, как сражался он с доской! А я смалодушничал, не помог ему. Вернее не решался приблизиться пораженный гримасой его лица. Мне померещилось; подойди к нему — и дикарь пришибёт за милую душу.

Доска угрожающе раскачивалась и скрипела. Наверняка поединок окончился бы в пользу Гринберга, если бы не внезапный крен судна. "Добеле" вдруг накренился, огибая ледяной торос, и доска нависла над океанской пучиной. Роберт на глазах ослабевал, но его цепкие пальцы не выпускали доски. Траулер накренился ещё сильнее. Тело Гринберга, распластанное по доске, глухо шлёпнулось за борт!

Столб воды, окатив палубу, оглушил меня, я чуть не последовал за Робертом... Способность говорить вернулась скоро, и я издал такой дикий вопль, что все, кто находился рядом, кинулись на выручку к фальшборту.

— Гринберг! Гринберг! — вопил я. И лишь тыкал пальцем в расходившуюся кругами воду. Как немой, ибо у меня перехватило дыхание. В рубке услышали — застопорили дизеля.

Невысокий крепыш, чьё имя я никогда не мог вовремя вспомнить (а тут оно вдруг отчётливо всплыло в памяти — Зигурд), молниеносно, будто каждый день только тем и занимался, подцепил вынырнувшего Роберта багром за пролифинку, потащил к фальшборту.

Рыбаки, ободряя себя криками, вытянули Роберта.

Один я стоял без дела, плохо соображая, что же произошло? Где я? Что с Робертом?

А он, злой и мокрый сверлил меня осьминожьим взглядом и двигался в мою сторону, твёрдо решив, несомненно, прихлопнуть меня, как надоевшую муху. Не в силах бежать, я отступал. Коленки, правда, не дрожали, но странно подгибались, тело обмякло. Удерживать себя в вертикальном положении было для меня выше сил. Тем паче не было и мысли встать в боксёрскую стойку за свою честь. Одно, помню, подумал: "Не убьёт ведь!"

Когда, казалось, битвы было уж мне не избежать, внезапно я натолкнулся на ручку двери в сушилку. Мгновенная мысль: "Ага, можно уйти от расправы" — предательски заполнила мой мозг. К счастью, не успел я ретироваться с поля неизбежного боя, как появился мой ангел-спаситель — капитан Седлер! Он поистине вездесущ и в курсе всех событий на "Добеле".

От грозного окрика капитана Роберт словно примёрз к палубе.

Как и тогда в кубрике, Седлер вклинился меж нами. Я опомнился и, не дожидаясь развязки, повернул ручку, захлопнул дверь в сушилку, наглухо закрылся в ней, до отказа зажав колесо. Но теперь это был не побег, утешал я себя.

Ни уговоры капитана, ни просьбы Зигурда не подействовали на меня: я оставался, глух и нем. Про себя молил небеса (если на них есть всевышний, в чём я сильно сомневался): "Пусть оставят меня в покое!"

В сушилке я просидел всю ночь — благо там было тепло и уютно. А утром решился выйти из своего убежища, хотя никто меня не просил об этом.

Молча, проследовал я в камбуз, позавтракал. Никто ни о чём не спрашивал меня. Даже дружище кок! Одни смотрели на меня мрачно, другие — как на чокнутого.

Проходя по палубе мимо, Гринберг плечом отодвинул меня с дороги, как стул. До обидного смешно!.. Но я почему-то не обиделся.

Капитан старался не замечать меня.

Я стал подумывать, как бы сбежать — при первой же сдаче рыбы — на плавбазу "Калининград": там работали мои кореши.

Двадцать четвертого мая — я не мог не запомнить этот день, потому как был это день рождения отца, — я выпил в его честь две кружки чёрного кофе. Потом вместе с Зигурдом без особого вдохновения приступил к обязанностям рулевого. Льды властно оттесняли "Добеле" из богатого промысловым окунем квадрата. Тяжёлая ледовая обстановка навела уныние не только на меня, но и на весь экипаж. Тем более — на капитана Седлера. Он почти не спал эти дни, его лицо осунулось от бессонных ночей.

Часа через два после начала вахты Седлер вошёл в рубку. Молча обвёл взглядом горизонт, устало присел на ввинченный в пол табурет. И вдруг Зигурд, смущённо улыбаясь, обратился к капитану:

— Артур Зигмундович... Помните, я как-то хотел... — Он умолк, переминаясь с ноги на ногу. — Хотел поделиться с вами заботами. Попросить совета в важном деле... Да вот помешали льды эти. Сейчас можно?

"Что это с ним приключилось? — с удивлением подумал я. — Обычно из него слова не вытащишь, а тут..." Седлер доброжелательно кивнул:

— Давай, валяй!

Несколько сбивчиво Зигурд стал говорить о своем "деле". Я был невольным слушателем его рассказа — довольно обычной истории о некой светловолосой девушке по имени Айна.

"...Транзитный поезд "Ленинград-Рига" набирал скорость. Зигурд небрежно бросил кожаный чемодан со сменой белья на третью полку, а сам улегся на второй. В окна вагона смотрела тёмная ночь, монотонно приглушённо постукивали колеса. После шумных проводов у отпускника побаливала голова. И Зигурд не мог сразу уснуть. Только было завёл глаза — как нестойкую тишину ночного вагона смяли голоса людей. Он в досаде поискал взглядом нарушителей покоя... Небритый, в летах, проводник распекал девушку-пассажирку. Та отвечала ему извиняющимся шёпотом.

Зигурд окончательно проснулся и стал прислушиваться.

"Ааа, всё ясно, — усмехнулся он про себя. — Влипла девица! Ну, понятно: на Рижском вокзале вместе с кошельком и билет вытащили. А ехать надо!

В дверном проёме скучились любопытные. Слушали, сочувственно вздыхали» глядя на потерпевшую.

"Чего глазеть на бедняжку; зеваки несчастные!" — озлился Зигурд. И сам не заметил, как спрыгнул с полки, очутился в проёме с проводником,

Девушка понравилась с первого взгляда: была симпатична, синеглаза, и хотя её милое лицо потускнело от слёз, оно не утратило привлекательности.

— О чём тут говорить?! — сориентировавшись, сказал Загурд проводнику. — Тебя волнует безбилетный проезд?.. Хорошо, не плачь: на остановке представлю. Вы тоже до Риги? — совсем иным, ласковым тоном обратился он к девушке.

— Да в Ригу, — кивнула она, во все глаза, глядя на выручателя.

Тут в двери, словно призрак, весь в белом, появился Азербеков:

— Кофе, Артур Зигмундович! — свистящим из-за утраченного в драке переднего зуба, шёпотом сказал кок.

— Это кстати. Благодарствую, — чуть повеселев, пробормотал Седлер.

Витька лениво поставил на стол поднос, предварительно отодвинув уголок карты Атлантики. Кружка умело сваренного кофе оказала благотворное действие. И тревожные мысли о срыве плана окуневого промысла немного отпустили капитана: я видел это по его глазам. Седлер стал разговорчивее — впервые за последнюю декаду.

— Что ж, Зигурд, я понял тебя. А как хоть выглядит твоя девушка? Может, фото есть?

— Взглянуть желаете? — искренне обрадовался Зигурд. Торопливо извлёк из внутреннего кармана блокнот, пошелестел страницами, вынул фотокарточку.

Капитан долго смотрел на снимок чужой невесты. Не отрывая взгляда, спросил:

— Зовут как?

— Айна, — сказал Зигурд, застенчиво улыбаясь.

— Айной зовут?..— глухо повторил Седлер.

И его взгляд странно погас, затуманился. Сквозь облик девушки Зигурда капитан увидел теперь знакомое до боли лицо другой Айны — из неблизкой своей юности. Настолько поразительным было сходство.

"Добеле" крепко встряхнуло. Зазвенели стёкла в рубке, мелодично откликнулись пустые эмалированные кружки на столе, и Седлер пришёл в себя.

— Напоролись на льдину, — отрывисто бросил он, — Смотрите в оба! — и вышел из рубки.

— Стармеха ко мне! — приказал он кому-то невидимому, стоявшему за мачтой. "Есть стармеха!" — отозвался матрос и захрохотал сапогами по палубе.

...Седлер вернулся, наконец, в свою каюту. Издёрганные долгой жизнью нервы были натянуты, как тетива. Он бросился на койку, закрыл глаза. Рассказ Зигурда и это имя "Айна" всколыхнули его память. Он вдруг пронзительно ясно увидел себя в прошлом — юного подпаска и ту, другую девушку.

...Сам дьявол в образе пятнадцатилетней дочки помещика Айны глумился над ним. Сдерживая норовистого, поджарого жеребца, она визжала:

— Быдло… наглая дрянь! Рисовать меня вздумал?!

И хлыстом, с плеча, полосовала его по лицу, рассекала рубаху, врезаясь в тело. Распущенные льняные волосы "дьявола" странно нежно ласкали лицо Седлера, когда Айна наклонялась для удара слишком низко. В глазах у Седлера плясали радужные огоньки, вспыхивали обжигающим лицо пожаром, — и он потерял сознание.

Он не помнил, кто донёс его домой, хотя временами выплывал из омута забытья. Его мозг рождал отрадные картины.

…3а кустарником величаво, неторопливо, будто статная девица, несёт свои воды широкая Даугава — "дорога Солнца". Надрывные гудки проходящих судов нарушают её торжественный покой, придавая реке будничный вид. Глядя на эти суда, большие и малые, Седлер, подпасок, грезил о дальних странствиях... А ещё он мечтал подружиться с Айной. Её имя стало священным для него "Неужели это любовь?"— спрашивал его изнутри голос. "Да, сын Зигмунда, — отвечал немолодой голос нынешнего Седлера. — Вихрем ворвалась она в безрадостную жизнь подростка из семьи подёнщиков, заставила восторгаться красивой рекой, чью прелесть ты просто не замечал, хотя жил на её берегах, Ты не видел, как вода становится серебристо-розовой в мягких лучах заката, когда солнце "тонет" в Даугаве. Не видел и высокого-высокого неба с вечно спешащими облаками. Красочный мир, окружавший тебя, не был освещен светом любви. Но вот пришла в него Айна! Ты забыл о тяжёлой, неприятной работе, о вечно печальных глазах матери и пустом столе в доме. И не знал ещё, что любовь не всегда только радость. Как не знал, что такое — влюбиться в единственную дочь любимицу помещика".

В ясные солнечные дни Артуром овладевало желание искупаться в Даугаве. Он сбрасывал пропахшую потом и свиньями одежду — серую холщёвую рубаху и такие же штаны, обнажал стройное, мускулистое тело юнца… Проточная вода освежала, он легко плыл саженками к огороженной заводи. Рискуя сломать шею, карабкался на скалистый обрыв, чтобы тайно полюбоваться, как голышом плещется в неглубокой воде заводи, кустарником скрытая от любопытных глаз Айна. О, как сияет её ангельское личико, как приятен переливчатый смех! В брызгах воды играла радуга, и в их ореоле Айна казалась неземным существом.

Артур умел и любил рисовать, а под рукой — ни карандаша, ни бумаги. Какая жалость! Он запоминал каждое движение юной красавицы, дома переносил виденное на клочки бумаги, выпрошенные у горничной помещика. В его дерзновенных замыслах Айна жила, смеялась, наслаждалась безоблачной жизнью. Для Артура начинало светить солнце, когда на серой — иногда оберточной бумаге оживали любимые черты. Учащённее билось сердце, трепет пронизывал пальцы, державшие карандаш.

И вот однажды он решился показать свои рисунки Айне.

Как сейчас помнил Седлер тот летний день... Он подкараулил, когда девушка выехала верхом на лошади на прогулку. Вот она! Белокурые волосы красиво обрамляют выхоленное лицо с изогнутыми бровями. В висках у Артура стучит оглушительно кровь. В горле застрял сухой комок. Он робко протягивает Айне свои эскизы, сердцем надеясь, что рисунки понравятся...

— Быддо!.. Дрянь, как ты посмел?!

И опять сыпались обжигающие удары хлыста.

Первое, что увидел, придя в сознание уже дома, были заплаканные глаза матери. Её загрубевшие на работе пальцы бережно касались рубцов и кровоподтёков на лице, багрово-синих плеч, спины.

В помещичьем доме, узнав о карандашных шедеврах, возмутились.

Пришлось Артуру бежать из родных мест — пока не забили плетьми на господском дворе. Чудом добрался он до Риги. Много дней мытарился по городу, в поисках заработка, слабея от недоедания. Ему повезло: свет оказался не без "хороших" людей. Обрюзгший, из "добрых", владелец прокопчённого парохода "Русалка" бесцеремонно ощупал Артура. Повертел его в руках, как куклу, прошепелявил:

— Будешь пить на работе — выгоню! — и по-рачьи выкатил серо-мглистые глаза...

Тревожно забили в рынду, и капитан Седлер оторвался от тяжёлых воспоминаний. "Опять льды подходят", — подумал он. Быстро поднялся с койки и вышел на палубу.

Был вечер. Ясное с голубинкой небо заволакивалось тучами. Они нависали все ниже, ниже, пытаясь втянуть траулер "Добеле" — и меня заодно — в белесую пучину. Внезапно откуда-то налетел шквал ветра со снегом, послышался с моря перезвон колокола. Минут через тридцать в густеющих сумерках замаячили огни рыболовного сейнера.

— Португальское судно... — глухо сказал Седлер. — Его контуры не спутаешь с другими.

— "Санта Мария"? — с тревогой отозвался я. — Опять сошлись наши стёжки-дорожки...

Тревожиться были основания: разве забудешь о первой встрече с "португальцем" — в тот злополучный апрельский день?.. Мы опустили на предельную отметку пятисоткилограммовые распорные доски, и трал ушёл на дно. Спустя три четверти часа наша лебёдка застонала от непосильной нагрузки, и мы возрадовались, как дети, предвкушая солидный улов! Тут-то и показалась "Санта Мария". Грянула беда — и не по нашей вине: судна сцепились тралами. Стоило лишь кутку нашего трала попасть к португальцам, как нечистый на руку народец мигом обрезал его, лишив "Добеле" весомого улова — и возможности вести промысел ещё денька два.

И вот сейчас мы проходим мимо "Сайта Марии", оповещая о своем приближении гудками и звоном рынды. Внезапно громыхнула колесница Ильи-пророка, и кони небесные будто споткнулись: при яркой вспышке молнии мы с капитаном увидели на крестовине их фок-мачты стоящую фигуру в белом!.. Нет, нет! Нам не мерещилось: завёрнутая в саван "морская душа", внимая звону рынды, осеняла себя крестным знамением. "Лунатик что ли?" — подумал я с недоумением. Но моряк не смахивал на сомнамбулу.

— Капитан! — закричал вдруг невесть откуда взявшийся Роберт.

Меня пронизало словно электрическим током. Именно Роберта и не хватало для полноты ощущений.

— Капитан! — повторил он. — Я уже видел такую гибель в расчудесной Атлантике. Это самоубийца.

Седлер покрылся багровыми пятнами. Впрочем, мне это могло показаться при вспышке молнии.

— Лево руля! — приказал он.

С криком: "Не надо ему мешать!" Гринберг метнулся ко мне и повернул штурвал вправо. Наши пальцы на какое-то время сплелись. Затем его, словно клещи, больно сдавили мои.

Капитан помрачнел и сухо процедил, не глядя на Роберта:

— Мы обязаны спасти человека. Так гласит морской закон.

— Он хочет умереть, как требует матросский обычай! — закричал Роберт. — Этого подлеца не надо спасать!

Я онемел.

— Ты свихнулся?! — повысил голос капитан.

— Не надо спасать! — гремел Роберт, отталкивая меня.

Я упирался. Тогда он просто швырнул меня на стенку, я больно ударился коленкой и вскрикнул от боли.

— Назад! Что рот открыл? — теперь уж на меня рявкнул Седлер. — Или место забыл своё?

— Отдай! — изо всех сил я вцепился в штурвал, и тотчас получил пинок ногой. Пальцы разжались сами собой, я отлетел и шмякнулся о перегородку.

— Нет, не дам мешать ему, — рычал Гринберг.

Судорожный крик потряс Атлантику, навис над нами, вызвав дрожь в ногах.

— Неет! — оглушительно завопил Роберт. — Не дам умереть. Отец! Спасу тебя — и сам утоплю! Полный вперёд...

Он крутанул штурвал, судно ринулось к месту падения тела в воду.

— Отец! Отец! — в отчаянии хрипел Гринберг.

"Так это его отец?!" Не ощущая боли, я вскочил на ноги. Не помню, как оказался на носу — с багром в руках. До рези в глазах, заливаемых солёными брызгами, всматривался в волны, понимая; старика (это было ясно видно — измождённый старик) уже не спасти. Да и можно ли удержать от гибельного шага того, кто сам торопится в сумрачную бездну океана? Бессмысленными движениями водил я багром в тёмной воде, сомкнувшейся за безумцем. И ничего не нащупывал. С трудом, осознав это, я растерянно посмотрел на Роберта: он, молча, потрясал в воздухе своим кулачищем! Но вот отошёл от фальшборта, забился в неслышных рыданиях. Потом долго стоял, не двигаясь, как скала, смотрел на суровую Атлантику и вслух осуждал самоубийцу. Осуждал беспощадно — и бессильно.

Был ли это его отец?.. Мне думается, что Роберту очень хотелось этого. В целом же тут была какая-то трагическая неопределённость.

Позже капитан Седлер поведал мне кое-что на этот счёт. Вернее, пролил свет на биографию Роберта. Да, у него был отец, оставив двенадцатилетнего сына с измождённой трудом матерью-батрачкой, рыбак эмигрировал с чужим паспортом за океан, в Америку — искать счастья.

А сейчас я мучительно страдал, глядя на Роберта. Он вдруг отрешённо, заунывным басом обронил слова старинной рыбацкой песни — той, что всё время горланил Охапкин:

"Все говорят, что рыбак — это пьяница,

Грубый и дерзкий народ.

Идёт по бульвару и в бога ругается,

Девкам проход не даёт.

Были бы люди все горькими пьяницами,

Если б в Атлантику шли.

Если б носили порядки тяжёлые

Рано с утра до зари... "

 

А я похолодел: песня об Атлантике, созданная просмоленными морскими бродягами, взывала к людям, к нашей совести: умоляла понять, а не осуждать нескладную жизнь горемыки, утонувшего на наших глазах. Значит, Роберт отнюдь неспроста хрипел эти слова?

О том, что случилось на португальском сейнере, оставалось лишь гадать: пятый день за иллюминатором охал, выл, рычал Атлантический океан. И моё воображение рисовало жуткие сцены матросского бытия на "Санта Марии': поножовщина, пьяные оргии, наркотики, взбесившийся тиран шкипер... Ответ на самый главный вопрос так и не находился: зачем старый моряк это сделал? Что или кто вынудил его броситься в холодное море?

Зигурд потряс меня за плечо в шестом часу утра и я, вспомнив, что ребята болтали, что слышали латышскую молитву, спросил его:

— Не знаешь, кто он был?

— Латыш, наверное, — пожал тот плечами.

— Отщепенец из эмигрантов? — попытался уточнить я. И тут же пожалел об этом: никогда больше не видел я Зигурда таким взбешенным.

— Других судить?! Сам шантрапа, а туда же... Он умер! Умер... как настоящий моряк! И не где-нибудь под забором, а в море!

Зигурд брызгал слюной, кричал что-то по-латышски. Не зная языка, к счастью, я не понимал, о чём он. Торопливо одевшись, осторожно обогнул защитника самоубийцы и выскочил на палубу.

Утро было пасмурное, тоскливое — как и моё испорченное настроение. Над Атлантикой хозяйничал колючий норд-ост. Но не столь свирепо, как вечером! Будто сжалившись над нами, он устало накатывал на палубу вспенённые после бури гребни волн. Их надо старательно обходить, иначе окажешься за бортом.

Облачившись в пролифинки, и покрепче нахлобучив зюйдвестки, говорливые рыбаки тащили из пучины трал. Пядь за падью, с большим напряжением. Мрачный Роберт, ни на кого не глядя, вытянул один едва ли не добрую половину сетки. Потом запустил свои железные пальцы за второй.

— Давай поможем! — сказал за спиной знакомый голос.

И я заставил себя включиться в работу. Зигурд молча пристроился рядом. Вид у него был виноватый.

Минут через пять он примирительно (будто и не было ссоры) сказал, кивая на Роберта:

— Ну и силища! Как такого не любить? Ему что хошь простят.

Я промолчал, не забыв ещё прозвища “шантрапа”. Но ведь обидчик сам ищет примирения! Значит, переживает за свою грубость...

— Роберт прав, — продолжал Зигурд. — Что станет с УЭЛом, если со всего света попрутся на суда сухопутные кретины, ни фига не смыслящие в морском деле?

— Ты кого имеешь в виду? — нервно спросил я. Всё во мне задрожало, голос пресёкся от обиды.

Зигурд пропустил вопрос мимо ушей. И сказал, как ни в чём не бывало:

— Насчёт отца Роберту просто померещилось...

И вдруг заговорил торопливо, страстно, словно боясь, что не успеет высказаться:

— Что надулся, Игорь? Не о тебе речь. Был тут один по фамилии Охапкин. Наглотался, раз тройного одеколона и давай героизм проявлять. На виду у всех лезет на Гринберга со шкерочным ножом.

— За что? — спросил я, отмякнув.

— Да кто его знает! Холуй был, а Роберт таких на дух не принимает. Ну вот... Возится Роберт с тралом и поначалу не понял, что к чему. Потом глянул и как шелудивого котёнка отшвырнул дуралея. Тот опять полез на этот раз с батогом. Схватил его Роберт за шкирку... Не знаю, как не разодрал Охапкина на части... Потащил волоком к фальшборту под всеобщее "браво". Подумал я тогда: "Ну, поминай, как звали, тебя, Охапкин. Прощайся с жизнью! Не будешь больше дуреть от одеколона да от зубного порошка". Только зря приготовили мы багры прохвоста спасать. Лишил нас такого удовольствия Роберт. Приподнял над бортом пьянчугу, как младенца, и... поставил на место, будто куклу. Бережно поставил! И смотрит на Охапкина умиленно, как бы размышляя: что, мол, дальше с ним делать?

— Даже не врезал?!

— Ты это брось! — нахмурился Зигурд. — Роберт никогда до такой низости не дойдет. Для острастки он всё делает... Однако слюнтяй Охапкин, неведомо как, сам за бортом оказался! Первым опомнился Роберт и в чём был, бросился за ним. Насилу вытащили обоих. А после-то умора была! Охапкин вдруг как заскулит, как побежит... Хотя некуда на судне бежать. Расплачиваться надо за свои фокусы. Благо, что капитан Седлер вступился за него — встал между ним и командой.

"Точь в точь как это было со мной дважды", — со стыдом припомнил я.

— Ну и сплавили того Охапкина на плавбазу "Калининград", — закончил Зигурд. — С тех пор как сгинул, никто ничего о нём не знает.

Конечно, я даже и заикнуться не посмел, что знаю Охапкина. Стыдно было за непутёвого соседа и за себя.

На горизонте из немереных глубин всплыл огромный огненный шар, и от него почему-то несло прохладой. Восход солнца! Кто не восторгался им! Даже Роберт, не выпуская трала, вместе со всеми поднял голову — и засмотрелся. Раскалённое светило величаво поднималось над коварной Атлантикой. Лицо Роберта разгладилось, просветлело, и не казалось больше некрасивым.

Обида на него давно прошла. Не было и боязни. Осталась лишь жгучая неприязнь.

Он сам подошёл ко мне и Зигурду. Кивнув на озарённый светом океан, дружеским тоном проговорил:

— Невинной овечкой прикинулась Атлантика разлюбезная. Но не приведи бог поддаться ей по своей воле. Вот как мой отец.

— Не отец он тебе! — прервал я Роберта.

— Отец! — с силой выдохнул он, темнея лицом. Потом как-то по-медвежьи обнял меня, легонько похлопал по спине.

Словно отвечая на возглас Роберта, у правого фальшборта высунулась лиловоглазая большая косатка. Раскрыв пасть, она показала нам частокол острых зубов. Затем совершила мощный прыжок и демонстративно исчезла: её массивное, блестящее тело покрыли свинцовые воды Атлантики. Зигурд и я невольно содрогнулись. Вздрогнул и Роберт — если это мне не показалось. Уж больно грозным показался мне морской волк с лиловыми глазами!

...В порт приписки траулер "Добеле" входил ночью.

Яркий луч прожектора, пронизывая мрак, наталкивался на рыболовные суда, на палатки и домики, рассыпанные по берегу залива, — и внезапно пропадал в тёмной толще вод. На поверхности оставались лишь узкие световые полоски. Море глухо шумело, и казалось, что он вздыхает и ропщет на свою судьбу.

Второй день в кают-компании было шумно и радостно. Празднично настроенные рыбаки — с полным на то правом — травили анекдоты, сражались в шахматы, забивали козла. Смотрели и кинофильмы. А некоторые, примостившись по углам, читали.

"Добеле" возвращался с полными трюмами морского красного окуня с выпученными глазами.

Капитан сидел во главе шумного стола, за которым в дни промысла слышались иные звуки: дружное шарканье ложек по дну тарелок, короткие реплики, разговор вполголоса, — и тоже отдыхал. Но где-то в душе у него стыли воспоминания о далекой молодости. И ещё — мысли насчёт перемены в жизни Зигурда. А тот, не подозревая об этом, сидел на другом конце длинного стола. Его узловатые пальцы ловко брали сложные аккорды, гитара в его руках казалась живым существом. Будто восприняв, как телепат, мысли капитана, Зигурд вдруг запел негромким, но выразительным баритоном:

 

— Брошу серьги, брошу карты,

В шумный город уеду жить...

 

— Ну, ты даёшь! — скрипуче засмеялся белоголовый стармех. — Чем не цыган из театра "Ромен?"

— А что разве не похож? — тотчас откликнулся, рассмеявшись, Зигурд.

— Давай ещё, давай, чего смолк? — закричали со всех сторон. — Больно здорово получается.

Дослушав "соло" Зигурда, капитан медленно встал, обогнул стол. Подошёл к Зигурду и на ходу обронил: "Выйдем на палубу".

Они стояли под звёздным небом с замершими в разных точках сферы невесомыми облачками. Как бы отвечая собственным мыслям, капитан произнёс мягко:

— Рад за тебя! Жениться — это правильно. Твоя Айна, — с нажимом подчеркнул слово "твоя", — девушка хорошая. Под стать тебе. Да и как человек на высоте. Согласна ли она?

Смущённо улыбаясь, Зигурд промолчал, видимо, не спешил отвечать.

…Айна и он были одни на пустынном берегу залива. Вдали мерцали, дрожали, перемигивались огни Риги. Укутанная бушлатом Айна рассказывала о своих родных, о себе... Зигурд верил и не верил. Больше всего ему хотелось верить. Да и сердце подсказывало: верь! Да, прав, Артур Зигмундович: в жизни так и выходит — не так, как предполагал.

— Я плохая, плохая, — без конца твердила Айна, — Слышишь?! Плохая я! И знаю: уйдёшь ты, как тот, другой. Уйдёшь?!

Осторожно обнимая, он неловко успокаивал её. Чувствовал в словах Айны и радость, и боязнь довериться, и тайную надежду на счастье.

— Хватит! На одном обожглась, — она заплакала.

— Не надо. Не виновата ты. Ну, прошу, — грубовато сказал Зигурд.

— Нет, виновата, виновата, — запричитала Айна. — Напилась, тогда, как лярва, и ничего не помню.

Зигурд видел, что она предельно откровенна с ним, несмотря на обиду и горечь. Такая будет опорой, верным товарищем по жизни. Окружит лаской, заботой… Многое хотелось сказать Айне, да слова, куда-то делись.

— Ладно тебе, — повторил он. — Идём, пора.

Исповедовался Зигурд и мне. Но я полез в бутылку, за что схлопотал по шее, но не обиделся.

— Гулять, Зигурд, — стоял я на своем восприятии жизни, — это одно, а вот жениться — это совсем другое.

— Что ты имеешь в виду?

—А то, что гордость мужскую иметь надо! Вот, возьми китайца, корейца, ливанца... женятся-то на девочках, а мы что лыком или пальцем сделаны?

— Не понял!

— А что здесь понимать? А о детях здоровых ты подумал? А есть ли гарантия, что в данный момент она трезвая и не прокуренная? Молчишь? Мой совет: семь раз примерь, а один раз, как гласит русская пословица, отрежь, да так, чтобы на всю жизнь рука об руку пройти с гордо поднятой головой с детьми и внуками!

— И с правнуками! — усмехнулся, помрачнев, Зигурд.

— Да! И с правнуками!

Зигурд достал фотографию Айны, долго всматривался в её черты.

Надо было как-то свою бестактность скрасить, и я предложил:

— Давай замнём для ясности. У тебя своя голова на плечах и ты волен поступать, как подскажет тебе твоё сердце. А лучше всего давай посоветуемся с рукой!

Вот она разгадка его перевоплощения – наитие пробуждалось в нём отголосками пережитого стресса во сне.

— Как это?

— Если это самообман, пусть рука твоя левая окаменеет со счётом «пятнадцать».

Я поднял его руку на уровень груди. И когда сосчитал до пятнадцати, она действительно окаменела. Естественно он обалдел.

— Вот, видишь, она против! Человека обмануть можно, а вот руку ещё никому обдурить не удавалось! Так что сам решай! И помни, у детей мама должна быть, а не мать-перемать! А ну, повтори!

Зигурд покорно повторил соответствующее внушение по моему приказу. И рука его вновь стала ему повиноваться, а он меня стал слушаться и в дальнейшем перестал себя охмурять пьянками-гулянками и курением.

Капитан Седлер ощущал гордость за своего матроса. Да, не ошибся он в Зигурде. Стоящий парень. И при случае, как бы невзначай обронил:

— Что ж, бывает и так. Случайная встреча, обмен адресами. Не слишком ли просто для начала серьёзных отношений? — и лукаво посмотрел на Зигурда.

Тот насупился и почему-то промолчал.

— Раз надумал, Зигурд, женись, но только на достойной такого труженика, как ты, а то, как и я останешься на всю жизнь бобырем. Ни семьи, ни детей! — и капитан Седлер невесело засмеялся, поглаживая сине-багровые шрамы на лице. — Меня на свадьбу не забудь пригласить. Всех…

Лицо капитана приняло снова озабоченное, даже хмурое выражение: скоро предстоял новый поход "Добеле" в Северную Атлантику. У меня же на глаза навернулись слёзы, когда я случайно подсмотрел в тот же день, как плакал Зигурд, разорвав фотографию Айны".

— Как же так! — схватился за голову Левин Александр Акимович. — Фотография Зигурда сохранилась, а фотки капитана нет! Ты, Игорёк, растяпа! А эта дарственная тебе надпись: "Запомни фразу, лихой моряк! Любить двух сразу нельзя никак!"

Это уж кореш твой зорко подметил. Что же касается твоего жизнеописания, ты многое приврал, конечно!

— Что именно?

— Ну, хотя бы в отношении своего отца. Ты ведь мне заливал, что он у тебя купеческого происхождения, но работал шофером на ЗИСе, так?

— Это святая правда, Александр Акимович! Он был безбожником и работал шофёром. Меня мама устроила на курсы поваров и там, в Северной Атлантике, я в общей сложности проработал около трёх лет. Я ведь оканчивал в Риге курсы рыбмастеров. Был и на СРТ "Добеле", и на БМП "Сергей Есенин", и на плавбазе "Калининград".

Так что здесь, в рассказе сама жизнь. Ведь вы знаете, что закон реализма, то есть вечности в литературе, заключается в том, что мы создаём картину не того, что было, а того, что могло произойти. А читатель, разумеется, настоящий, то есть тот, кто сопереживает, остальное — недосказанное должен сам довообразить и домыслить.

Левин оторопел от услышанного ликбеза, с минуту они, молча, пили чай с хрустящими хлебцами, которые так обожал Игорь.

— Конечно, я не совсем разделяю твои взгляды на жизнь, — наконец нашёлся, что сказать Александр Акимович. — Но то, что ты мне рассказал, впечатляет.

— Вот смотрю я на вас, — продолжал Гевашев, — а до меня из далёкого детства доносится бас отца, крутого мужчины, выше среднего роста с широченными плечами, каким и положено быть мужику волевому с характером к тому же с бицепсами. Такой не предаст Родины, имигрантом не станет, чужого не возьмёт. Но в лоб закатать может, конечно же, не из хулиганских соображений, а для того думается мне, чтобы структуры разума на место поставить. — "Передай сыну, напомни, — когда мама, обеспокоенная последними наставлениями отца, завещал он. — Что один сын — не сын, два сына — полсына, три сына — один сын. У меня с тобой их было трое, но не сумели двоих сохранить. Проклятая война!"

Отец закатился кашлем. Перепуганная мама, как могла, стараясь, облегчить страдания отцу. Даже в таком критическом для жизни состоянии мой отец думал о вечности, о стабильном продолжении рода своего в пространстве и во времени. Понимаете, Акимович, родился он человеком генетически здоровым и если бы не ранения на фронте, жить бы ему и не тужить, лет до ста без старости! Вы же литератор и должны это понимать!

— И всё же я тебя не совсем понимаю!

— А это, Александр Акимович, потому что понимание и осознание это не одно и тоже. Миллионы людей курят. И вы лично, в их числе. Понимают, что курение вредно для здоровья, но курили, курят, и будут курить до тех пор, пока не прокурят свои лёгкие и не отправятся к праотцам от рака лёгких. И всё это потому, что не суждено им осознать негативные проявления своей психики! Потому и нет у вас сыновей, так как нет полновесной этой искры осознания, которая человека делает человеком...

На этот монолог «подземельный крот» повёл себя неадекватно: он неприлично выругался и заторопился.

— Представляешь себе, Игорь Васильевич, — воскликнул Игорь, обращаясь к своему отражению в зеркале в прихожей, после того как проводил Левина:

— Полтора метра с беретом, а такой генератор идей, да и мы тоже не лыком шиты!

И на печатной машинке он напечатал:

— О слонах, всезнающих моськах, всесильных шмакодявках и честном народе.

Подчеркнул заголовок будущей заявки на вечность и стал исповедоваться, отстукивая пальцем каждую буковку:

"Как-то показывали лилипутов-артистов цирка по телевизору. Их непростую жизнь в общежитии. И одна из них вдруг пискнула, показывая пальчиком на дородную женщину выше среднего роста:

— Шмакодявка!

Чем и потешила честной народ — бабушек, дедушек — тружеников производства, обделённых материальными благами, которых обошло вниманием всесильное государство и потому обречённых доживать свой век в общагах.

Смысл сказанного так и не дошёл до сознания того, кому был предназначен. А жаль! Ведь в норме и уши и глаза и ум от рождения. Как не вспомнить слепоглухонемую Ольгу Скороходову, написавшую бессмертные строки".

 

Игорь Васильевич сполчаса соображал, где могло бы быть бессмертное творение Ольги Скороходовой — книга в твёрдом переплёте.

И когда, перевернув полки шкафа, увидел её, похвалил себя за оперативность. Вот что надо каждому зрячему и слышащему почитать на сон грядущий:

 

 

"ДУМАЮТ ИНЫЕ

Думают иные — те, кто звуки слышат,

Те, кто видят солнце, звезды и луну:

— Как она без зренья красоту опишет,

Как поймёт без слуха звуки и весну!?

Я услышу запах и росы прохладу,

Легким шелест листьев пальцами ловлю.

Утопая в сумрак, я пройду по саду,

И мечтать, готова, и сказать: люблю...

Пусть я не увижу глаз его сиянье,

Не услышу голос ласковый, живой,

Но слова без звука — чувства трепетанье

— Я ловлю и слышу быстрою рукой.

И за ум, за сердце я любить готова,

Так, как любят в дружбе дорогое слово,

Так, как любит трепет сжатая рука.

Я умом увижу, чувствами услышу,

И мечтой привольной мир я облечу...

Каждый ли из зрячих красоту опишет,

Улыбнётся ль ясно яркому лучу?

Не имею слуха, не имею зренья,

Но имею больше — чувств живых простор:

Гибким и послушным, жгучим вдохновеньем,

Я соткала жизни красочный узор

Если вас чаруют красота и звуки,

— Не гордитесь этим счастьем предо мной!

Лучше протяните с добрым чувством руку,

Чтоб была я с вами, а не за стеной".

 

Вот тебе и парадокс бытия: слепая, немая, глухая, а стала поэтессой, кандидатом наук, уважаемым человеком — человеком полезным, а не обузой для общества. Вот что такое свободный человек и родилась она для созидания, а не для разрушения.

Оказывается, не каждому суждено родиться свободным, не закомлексованным человеком.

Взволнованный этим открытием ещё задолго до написания этих строк Игорь Васильевич удостоверился в своих догадках на практике. И вспомнил Влада — сравнительно молодого мужчину. С приветливой гримасой на лице Гевашев указал пациенту пальцем на мягкий диван:

— Прошу, присаживайтесь!

— Это можно, — отдуваясь от подъёма на третий этаж, сказал тот.

По телефону вы назвали себя Владом, верно? — уточнил Игорь Васильевич.

— Правильно запомнили, — сказал пациент: — Извините, что в субботу мы с вами разминулись. Виноват я: был уверен, что будете дома...

— Так вы приезжали в субботу? А я ждал вас в воскресенье до без четверти четыре. Так и не дождался.

— Нет, не приезжал, — с лёгкой досадой ответил Влад, — но я позвонил предварительно, вас не было. Хорошо, что догадался позвонить. Кроме того, неважно себя чувствовала моя бабушка.

— Бабушки, — провоцируя на откровенность клиента, сказал Гевашев с глубокомысленной улыбкой, конченые люди для современной цивилизации. Они, как правило, за социалистическое государство.

— И в сорок лет бывают бабушки! — отрезал с возмущением Влад. — Впрочем, оставим эту тему. Я вот достал любопытную книгу. Она адаптированная, но всё же...

— Зачем целенаправленному человеку приобретать адаптированную литературу? — спросил Гевашев с лёгкой иронией.

— Дело вкуса, — отпарировал Влад. — Кстати, у меня есть и неадаптированная Агата Кристи в четырёх томах.

— Ну, а как вы представляете себе окружающий мир?

— Вы знаете, — собираясь с мыслями, ответил он. — Не помню, кто сказал, но сказал великолепно: "Когда ребёнок рождается, он уже всё знает. Как только хочет издать свой первый звук, является ангел смерти и запечатывает ему уста. Ребёнок всё забывает! Начинает заново постигать мир. Входит в него. Ему кажется: он когда-то видел всё это. Может быть, во сне. Ситуация как бы повторяется".

— Что такое гений по твоему понятию? — перескочил на другую тему Гевашев. — И вообще гениальность?

— Это от бога, — сказал без сомнения Влад.

— Выходит, каждый человек от бога?

— Да, каждая божья тварь на земле. Безусловно! Генетически же всё устроено так, что от дебильного отца не может быть гениального малыша. Невозможно это. Сдвиги проявятся где-то в третьем поколении.

— А для чего образование и воспитание, успехи генетики?

— Вы хотите сказать о том, что выносят из школы юноши и девушки? Ясно как день, что выносят! Например, назовут дату Куликовской битвы, а дальше — сплошной туман. Меня в своё время не допустили к экзаменам по литературе!

— Почему? — заинтересованно спросил Игорь Васильевич.

— Нарочно подстроили так, чтобы я отвечал последним. Мне достался билет по творчеству Толстого, а я обожаю Достоевского, автора же "Анны Каренины" и "Войны и Мира" терпеть не могу.

— Как же так? — развёл руками недоумевающий Игорь Васильевич. — Будь то Достоевский или великий Лев Николаевич — оба они достояние мировой культуры. Ладно! Ладно! Перебивать больше не буду, продолжай!

— Так вот! Билет по Достоевскому взял какой-то козёл, мычал что-то невразумительное. И я заявил экзаменатору: "Меня не интересует тема салонов и светского общества? Буду отвечать по "Преступлению и наказанию" Федора Михайловича. После некоторого препирательства, экзаменатор согласился, но за блестящий ответ о Раскольникове поставил мне "тройку". Вот и весь сказ!..

— Так в чём же величие этой книги? — с иронией спросил Игорь Васильевич.

— В том, что здесь выражена вера в человека. Условия, в которых существовал Раскольников, заставили его решиться на убийство старухи-ростовщицы. Прежде чем совершить преступление, он пережил страшную душевную муку! Вспомните, если читали, интерьер комнатушки Раскольникова, где герой кажется ничтожеством. Условия, которые диктовала ему жизнь, приказывали Раскольникову самовыразиться через совершение преступления. Побочно он придумал себе оправдание: "Тем самым освобожу себя". Сейчас я перечитываю "Братьев Карамазовых" и получаю колоссальное удовольствие. Это великая книга!

— Можно ли сравнить, к примеру, Булгакова с Достоевским? — спросил Игорь Васильевич.

— Булгаков велик сам по себе. Вообще говоря, как можно сравнить этих авторов? Безусловно, оба были провидцами. Возьму, например, Булгаковские произведения "Роковые яйца" и "Собачье сердце". Здесь Булгаков предвидел нынешнее время, день сегодняшний. Нашу советскую действительность. Оба писателя, на мой взгляд, равноценны, но шли из разных истоков. Достоевский — это чистый философ, а Булгаков — сатирик, писатель. Человек — голова всему, если мозги у него правильные. Руками и головой литератор масштаба Булгакова-Достоевского совершает чудо. Я имею в виду продолжение разумной жизни на планете Земля. Однако современные люди в массе своей не хотят делать чуда, а согласны на бездумное перепроизводство дебилов. Хотят пользоваться благами жизни. Считают себя демократами. И я предвижу страшный итог: в ближайшем будущем начнут уничтожать людей специально подобранными дебилами-убийцами которые затем порешат сами себя.

— Слушай Влад, ты оказывается гениальный человек, если познал законы социальной психологии! — воскликнул восхищённый Игорь Васильевич

— Напротив! Природа гениальна! Она сама позаботится о себе: в каждом поколении она выявит нужный ум. Природа порождает человека, наделяя его высшим разумом. Происходит естественный отбор. Итак, философский вывод из этого однозначен: "Есть тайны, в которые нельзя вторгаться человеку. Иначе он обрекает самого себя на физическое уничтожение". — Влад замолчал и платком вытер вспотевший лоб, затем сложил руки на груди: — Хватит на эти темы, а то шарики за ролики заходят! Откуда у людей злоба? Озлоблением пронизан весь мир на Отчизну, на родину предков.

— Скажи, Влад, есть ли у тебя Родина, та самая, которая пишется с большой, а не с маленькой, буквы?

— А что дала мне эта Родина?! — зло спросил Влад. — Что получают люди за каторжный труд? Дают заработать не больше семисот рублей за два года, и то получишь на следующий год. Так и сгниём в нищете.

— И в чём же видишь погибель нашу? Не в том ли, — саркастически поинтересовался Игорь Васильевич, — как опустеет планета Земля. Впрочем, она давно пустая. Издревле пустая! Подумай, что может произойти в одночасье, если учёные-ядерники доберутся до плазмы. Вот тогда мы увидим колоссальный гейзер, который будет работать три тысячи лет.

Влад выпучил глаза:

— Что, уже делаются попытки добраться до этой плазмы? Не понял, в чём опасность?..

— Ну, так слушай, а не перебивай, — сказал Игорь Васильевич, проявляя тем самым не только осведомлённость в этих архисложных проблемах, но и компетентность, почерпанную из общепознавательных бесед с Колпаковым и чтением специальной литературы. — Плазма, раскалённая до больших градусов, в недрах охлаждается. Образуется новое ядро планеты. Через три тысячи лет на этом ядре могут жить и размножаться оставшиеся в живых. Внешне планета останется такой же, как и была.

— А откуда произошла наша Земля? — спросил Влад.

— Подожди, доберусь и до её происхождения, — заявил Игорь, хотя сам был в этом вопросе малосведущ, нахватавшись "верхушек" популярных книг... Хотел ещё, что-то рассказать да запнулся и спросил: — Но я вижу, ты спишь?

— Нет, нет! — спохватился Влад. — Я внимательно слушаю.

— Так вот... Американцы вкапывали кол, а он качается. И говорят на Землю: "Здесь камни будто бы живые. Значит, в недрах Луны, в километрах в двух, может быть, от её поверхности есть жизнь". Вывод, каков? Следовательно, Луна нагревается. Кстати, Земля нагревается по вине человека: он выбирает из её глубин ископаемое топливо и сжигает в топках.

— То есть мы попросту гробим Землю — спросил Влад.

— Конечно! Это ж надо додуматься: опускать ядерную бомбу на четырехкилометровую глубину и там её взрывать.

— Почему так глубоко?

— Для того, чтобы сделать хранилища. Со временем Земля внутри станет пустой, как орех без начинки. Не бойся! Мы не доживём до этих дней... Не лучше и на поверхности Земли: в морях уже купаться опасно, в реках тоже. Всё опоганено и загажено! Вот я на Волге был. Там теперь можно купаться только с двадцатого июня по двадцатое июля» После вода становится зелёной; Почему? На Волге оживлённое судоходство, тысячи гребных винтов нещадно баламутят воду, смешивают её с отходами сотен химических и прочих заводов. Отсюда и вода стала зелёной. Это так называемая "селитра". Волга всю химию эту вбирает в себя. Настолько река захимизована, что голову не расчешешь. У самого берега дышать трудно: вредные газы тяжелее воздуха и спускаются к Волге.

— Давай и мы на землю спустимся, — сказал Влад.

— Ты что-то говорил о своей супруге. Вроде развёлся? Разговариваешь с ней или как?

— Два года не разговариваем.

— Почему?! — спросил Игорь Васильевич.

— Мне так нравится. Ты пойми — она человек сломанный.

— Так восстановить можно. Свёл я тут недавно убеждённого холостяка и девушку вместе. И провёл с ними эксперимент. Молодого человека зовут Володей.

"Знаю, Володя, что мечтаешь, стать отцом, — сказал я ему.

— Верно, хочу иметь троих детей, — говорит он в изменённом сознании.

— Сейчас услышишь, кроме моего голоса, другой — женский, — внушаю я пациенту: — А я буду играть на клавесине.

Под музыку Баха они принялись горячо дискутировать. Убеждаю девицу: "Наипервейшая обязанность женщины — стать матерью". А она ни в какую! "Не хочу — и баста!" — твердит. "Надо перемучиться, — продолжаю внушать, — выстрадать понимание своего долга перед обществом. Ты и Володя прекрасно сложены природой, у вас всё гармонично, дети будут физически и умственно полноценными".

Оба они это слышат. Так их наэлектризовал, что оба разрыдались. Слёзы ручьями бегут по лицу. "Хочу быть отцом, — шепчет Володя, — хочу иметь троих детей!" Девица возражает: "Я на заводе работаю, нет ни жилья, ни постоянной прописки. Кроме того, не могу пойти против воли матери". Настаиваю: "Такие молодые, интересные люди, а ничего созидать не желают?!". На совесть и сопереживание их настроил. Вскоре поженились они.

— Врёте вы, по-моему, — сказал Влад. — Когда имеешь дело с такими сломанными судьбами ещё в детстве, не получится. Вернёмся к моей бывшей супруге. В её возрасте психику не сломаешь, она бросила меня потому, что любовь к ребёнку оказалась сильнее чувств ко мне.

Гевашев, как бы соглашаясь, кивнул головой.

— А как у вас дела с литературой; — поинтересовался Влад.

— Пока неважно!

— Пока перебивайтесь, чем можете, — сказал Влад.

А через минуту пациент был далеко от реального места пребывания.

— Вот вы и дома. Неуютно, холодно, — внушал Игорь Васильевич загипнотизированному Владу, замечая, как тот поёживается, испуганно озирается. — Произошла трагедия, — продолжал он ледяным тоном. — К вам, домой ворвался садист, сексуальный маньяк изнасиловал и расчленил вашу жену, а дочку вашу, зато, что его укусила за руку, защищая мать, он выбросил живую в окно, и она разбилась до смерти.

Естественно Игорь Васильевич заранее узнал его семейное положение. И усыпляя студента, который жаловался на частые головные боли, ставил благородную задачу определить тип ума (ум бывает технологический, эстетический, концептуальный и социальный), выявить творческий потенциал внушить позитивное отношение к семье, продолжению рода, к производству. Неприязнь к табаку и алкоголю, да мало ли ещё что можно попутно сделать с человеком, доверившемуся гипнотизёру.

Загипнотизированный Влад дрожит, слёзы на глазах от представившейся жутковатой картины разграбленной квартиры, со следами крови.

— Слезами горю не поможешь, — делает Игорь Васильевич установку. — Вот поймали негодяя. Можешь до него дотронуться и убедиться самому. Нешуточное дело убить человека! А он убийца! Око за око!

— Он смог убить, и я смогу! — уверенно проговорил подопытный кролик.

— Так не упусти шанс и отомсти за жену! За дочь! Он связан по рукам по ногам. Вот перед тобой целый арсенал оружия. Выбирай! Хочешь верёвку, а может вот так саддануть тесаком в сердце, чтоб не мучался или девять грамм свинца из ТТ в лоб засандалить. Сейчас демократия. Решай сам.

— А я решил, — и Влад уверенно берёт нож-палку. — Где этот мерзавец? А вот где ты! — подходит, замахивается и вдруг опускается на корточки с занесённой рукой.

— Ну, что стряслось? Боишься что ли? Служил в армии?..

Какие только доводы и аргументы не приводил Игорь

Васильевич, что око за око самый лучший вариант выхода из жуткой истории, но ему так и не удалось убедить Влада убить негодяя. Влад разжал пальцы и "оружие" предполагаемого возмездия выпало из них. Он просто так вот сидел, схватившись за голову, и рыдал в своём безутешном горе, но преодолеть себя, чтобы совершить внушаемое гипнотизёром "убийство", так и не смог.

< Предыдущая		Следующая >