Глава шестая

Стакан кваса

I

Наутро знобило, было тоскливо и не по себе. Но опохмелиться Гевашев не решился. И найдя его в одиннадцать часов утра под одеялом, так не, кстати, появившийся Феодосий Михайлович счёл нужным по-отцовски пристыдить.

- Вот до чего проклятая довела! Белый день стоит, а он вы­лёживается, прийти в себя не может. Да чтоб я уподобился тебе!

Игорь вяло оправдывался, бормоча что-то насчёт "Каса маре", и неустроенной личной жизни. Феодосий Михайлович, страдая, видимо, от одиночества среди людей, предложил партию в шахматы.

- Вот вы вешаете бутылку, взяли бы, да и мою вздёрнули, - невесело пошутил Игорь.

- Так твоя - просто бутылка...

- А ваша?

- Долгая история...

- Ну, интересно, наверное.

- Если есть желание, наберись терпения, выслушай меня, старика-дурака.

Дружил я с одним маляром. Мишкой-фокусником звали его. За что ни возьмётся - всё в его ручищах горит. Приготовить обед, отремонтировать квартиру от пола до потолка, починить обувку, афишу для клуба изобразить – на всё мастак. Стены штукатурит - загляденье. За карты возьмётся - тоже есть от чего в изумление прийти. Как начнёт их одну за другой изо рта вытаскивать – у всех глаза на лоб. Всем хорош, если б не изъян его. Он-то и сгубил Мишу.

- Это?..

- Да, заложить любил. Я свидетель тому, что головы, однако, он не терял. Пьян, а домой добирался. А там валится, в чём попало и где попало, проспится - и не помнит, как домой докуролесил.

- Ну, я этого не люблю! До чего докатиться! - буркнул Гевашев, но тут же осёкся под свирепым взглядом Феодосия Михайловича и залился краской прямо мальчишеского стыда. Глупая улыбка, блуждавшая на лице во время рассказа соседа, тотчас пропала.

- И он не любил! - старик привскочил. - Он мастерить любил, рисовать, лепить, фокусы всякие, до упаду веселиться любил, рыбалку обожал, раков. Ромку своего любил...

Рассказчик помолчал и продолжал уже спокойнее:

- Я как раз тогда сорвался с насиженного места, выписался сдуру. И покатил по вербовке на лесосплав. Так, с женой повздорил, а когда опамятовался, ходу назад не было. Из Коми уже черк­нул пару строк. Так, мол, и так, не обессудь, драгоценная, родная. Поцелуй за меня Иришку, дочурку, ждите года через два. Думал, подзаработаю и заявлюсь на "Волге". Жена дома в истерику ударилась, спасибо соседям - отходили. Ну, уехал я, через полгода вполне освоился, понравился край. Сосны не в обхват человеку, белки, как птицы какие летают с ветки на ветку. Непривычная красота-то, дикая, дивная, бы­вало, смотришь на тайгу, налюбоваться не можешь, только зябко иной раз становится. И так будто ничего бы, да неувязочка со мной вышла. Раз бревно с самого верху укладки сорвалось и на ногу мне. Побелел весь, затрясся, пальцы правой ноги хрустнули, так и прошиб­ло потом...

Гевашев недоверчиво уставился на ноги - обнажённые, крепкие, целые с виду.

- Да сейчас-то молодцом, - перехватил взгляд командированный, - зажила нога. Производственную травму, как говорится, мне компенсировала их контора. Через неделю после ушиба возвратился домой пристыженный. А думал ведь: прикачу орел орлом... Ну, на следующий денёк на­думал дружка навестить. Иду, а навстречу мать Мишина в платке чёр­ном. Я и не понял, что это она так. Про Мишу спрашиваю, здоров ли? Как затрясётся она, как запричитает! Успокаивал, как мог, хотя и растерялся сам, разобрал с трудом: "Нет Миши, нет! Умер Миша!" - "Как умер?" - захолодело всё у меня внутри. Спросил только, похоронили где, в тот же день наведался на могилку другана своего, ещё свежую…

- Почему умер? - похолодел и Игорь.

- О том и речь. До выпивки был больно охоч! - возвысил голос Феодосий Михайлович. Успокоившись, продолжил: - В отсутствие моё вошёл он в бригаду шабашников, - за любую работу брались ребята. Молодцы подобрались, ну все как один, разумелые да разудалые, неженатые все, кроме него. Пьющие - это само собой, этот народец иным не бывает; Мишка спелся с ними ради заработка. Месяца через два бригадиром его наз­начили, больно Мельник мой всем по душе пришёлся. А обычай у всех шабашников один: по завершении всех работ на объекте застолье устра­ивать. В тот трагический день как раз очередную шабашку завершили; на застолье он опоздал, причина была - домой ездил, жене и сынишке покупки отвозил. Застал пир в самом разгаре, ребята бригадиру само­гонки штрафной стакан. Он отмахнулся, его на пол - в шутку, конечно, и самогонку в рот. Только шутка боком вышла.

На голодный желудок опьянел сразу. Веселились до полуночи. После кутежа все улеглись спать, кто где, а он домой засобирался. Хозяйка и ребята уговаривали его остаться, а он ни в какую. Дали ему на дорогу с собой раков варенных, кулёк насыпали. Мишка раков за первое лакомство считал; их в нашей речке в избытке, лови, коли хочешь. Мишка, бывало, дорвётся - никакими силами не оторвать, и блаженство на лице неописуемое. Ну, отправился он с раками на авто­станцию. Уж не знаю, шёл ли, полз, ребята говорят, больно хорош был. Утром его нашли под забором уже холодного. "Скорая" отвезла его в морг, больше уж некуда было. Сделали вскрытие, а в дыхательном горле - кусочек панциря рака. Вот так и потерял я друга Мишу, а чело­вечество в его лице - отличного облицовщика, маляра, каменщика, штукатура, плотника, художника, реставратора церквей и ловкого манипулятора.

- Какого манипулятора?

- Стыдно не знать, молодой человек, в наше время, что такое манипулятор. Фокусник, стало быть.

Подобревшее лицо Феодосия Михайловича снова посуровело, пока Игорь глупо тянул: "А-а".

- Вообрази себе - котелок топорной работы. Шея бычья. Сам среднего роста, с широкими плечами. Коротко подстриженные волосы какого-то серого цвета, руки грубые. Вообразил? Вот такой он был. Значит, встретился ты с другом моим Михаилом. Неприятен? Это поначалу. Такая уж наруж­ность у него была для тех, кто не знал его. А поговори с ним, так заинтригует волшебством древних, что всё позабудешь, потянешься к нему. Такая грубая внешность, а, сколько человеческого обаяния! На мир после встречи с ним иначе смотришь. И вот - нет его!

Горестно, совсем по-стариковски, Феодосий Михайлович завздыхал, укоризненно покачал головой;

- А ты... выпьем!

"А что, по пятьдесят грамм за такого человека стоит выпить", - хотелось предложить Игорю. Но воскресло вчерашнее негодование Феодосия Михайловича, и он не посмел предложить.

А старик, видимо, задался целью сделать из него трезвенника. Достал из-под кровати саквояж, сел и, понизив голос, заго­ворил:

- Пожалуй, сразу и не поймёшь того, что скажу. Может, зря говорю. Много воды утечёт, пока дойдёт до тебя мой разговор. Не жильцы мы в одном доме и не попутчики, а так - не поймёшь что. Страшно понимать жизнь так, как я стал понимать на склоне лет, а ещё страшнее и труднее очищаться от нанесённого в душу хлама и грязи.

Странно говорил старик и несколько высокопарно, но никогда ещё Гевашев не слышал такой правды.

- В какой бане отмыться, отпариться, чтобы гордым именем Человек называться? Как избавиться от груза наделанных глупостей и бессмыслицы в жизни?

Феодосий Михайлович замолчал, задумался, потом решительно встряхнул пышными усами:

- Так уж и быть, покажу тебе свою соблазнительницу, получше твоей...

Он порылся в кармане висящего на стуле пиджака, вынул блестя­щий ключик. Дрогнувшими пальцами вставил его в замок саквояжа, быстро повернул. При этом мягко, с необыкновенной нежностью сказал:

- На память от Миши-фокусника осталась.

Пошарив в распахнувшемся с громким щелчком саквояже, он выта­щил плотный картонный футляр со «Столичной».

- Достал эту «медалистку» мне как-то раз Мельник, - продолжал он своё повествование. - Берёг я её так, на всякий случай, про запас, и жена - а у неё нюх заправский! - не знала, где храню. А услышал об этой трагической кончине, так и завязал с выпивкой. Бутылку с глаз долой. Сам видишь, гроб для неё смастерил. Не боюсь, что сопьюсь, попаду на лечение, нет, вкус к жизни совсем другим стал. Как подумаю: столько достоинств в человеке было - и такой бесславный конец!

Вот ты вчера предлагал выпить. Для этого всегда повод найдётся. Я вот, как гляну на свою искусительницу, сразу вспоминаю, за что можно было бы выпить. Представь, всегда нахожу причину, но с собой борюсь, говорю ей: "Сильна ты, чертовка! Властью такой наделена, дура­ков и умных с ног валишь, а вот со мной ничего сделать не можешь. Не хозяйка ты больше надо мною! Ни искусить, ни заставить меня вы­пить не в силах, а берегу тебя в память о Мише, чтобы дьявол в обличии женском либо друга не соблазнил меня выпивкой, чтобы изъян мой, слабость мою душевную не могли использовать мои недруги. Вот ты какая, внешностью обманчивая, на вкус горькая, в жар и озноб, как лихорадка, бросаешь всех без разбора в бездну грубых отношений и невежества. Тебя не медалями награждать, к ордену приставить можно. Скольких ты извела, разлучила с любимыми, друзьями, родными, засадила в тюрьму, свела с ума. Не счесть. И цари, и холопы тобою уравниваются. Одни вершин, другие низов силой твоей страшенной достигают. Все едины в угаре застолья. Нет на тебя управы!" И много ещё гово­рю, ярость свою распаляю, и так разойдусь, что и силой мне водки в рот не вольёшь.

- А как друзья ваши относятся? - спросил тем временем приводивший себя в порядок Игорь.

- Бросил пить, - продолжал Феодосий Михайлович, - бессмыслен­ной показалась дружба со многими, не участвую в застольях - остался один. Мыслить стал иначе, чем жена - перестали понимать друг друга, развелись. Дети взрослые. Додумался до командировок, чтобы похлопотнее было, от тоски ведь многие пьют, от покоя тоже. Не хочу успокаиваться на белом свете, - и Феодосий Михайлович при этом как-то смущённо улыбнулся. - А «медалистку» берегу, для себя и от себя: борюсь с изъяном. Радость познания самого себя откры­лась мне.

Он лёг на кровать и, отвернувшись к стенке, смежил веки. На робкое Игоря: "Ну, я пошёл!" - ответа не последовало.

II

А Игорю, так и не опохмелившемуся, хотелось пить! Невоз­можно отвязаться от желания пить! Все блага жизни за стакан га­зированной воды или кваса.

Притихли в ожидании ветерка и как будто привяли растения; до спасительной прохлады вечера прикрылись шторами окна домов. Но лю­дям не дано мудрого терпения недвижимых предметов. Они суетны. Всесильная жажда отнимает у них разум, будоражит души, воспаляет головы... Забыв про нескончаемые дела, мчатся они за спасительным стаканом кваса или другой прохладительной жидкости. Разноязычная толпа на глазах выстраивается под изнурительным солнцем в нескон­чаемые, постоянно обновляющиеся цепочки очередей к палаткам кишиневского базара, торгующим напитками.

Как и все обуреваемые жаждой, Гевашев пристроился к одному из людских потоков. Он машинально ощупывал в нагрудном кармане пас­порт со вложенным билетом на автобус. Хорошо, что предупредили, что билеты будут только в день отъезда. Он поторопился не зря: не успел он оплатить, как сзади выстроилась длинная шеренга желающих попасть на курсирующий только по чётным дням болградский автобус. Бережно сложенный вдвое билет гарантировал, что теперь-то он, пусть с пересадкой, но доберётся домой. Не доверяя своим часам в нетерпеливом ожидании отхода автобуса, Гевашев сверился со стоящей рядом загорелой миловидной девушкой, мысленно заклиная часы поторопить свой неустанный бег. Но часы, верно, показывали время.

Снова остро почувствовал жажду. Хоть глоточек целительной влаги, пусть самой обычной тёплой воды! "Как жал­ки мы, - вдруг обожгло и без того разгорячённый мозг Игоря, - ведь предложи бесплатно стакан вина любому на базаре - разве кто откажется? А я? Пока не спился, но, есть у меня, к сожалению, этот жуткий изъян! Но где наб­раться мужества, чтобы противостоять ему, как Феодосий Михайлович? А что, если стать таким же, суметь покончить с выпивкой? Бутылочку возить с собой, конечно, смешно, можно стать ещё сильнее: взять вот и за­вязать! Да, хорошо сказать - завязал, а получится ли? - зашептало рассудительно малодушие, и Игорь поспешно согласился с ним: - Да и не хочется, и не тянешься, но всё равно ведь случай представится.

Было над чем поломать голову, которая и так раскалывалась от невыветрившегося хмеля, полубессонной ночи, от мудрствований Феодосия Михайловича, от жары, не известно от чего ещё. Не оставляло его в покое и ночное ви­дение у себя в номере. Он может биться об заклад, что человек был! У него мурашки пробежали по телу, когда вспомнился его ночной ужас. Среди шумной толпы, при свете солнца ему снова стало жутко, как там, в темноте и одиночестве. Рассудок его сопротивлялся мистике. Зайти никто не мог, ключ торчал в запертой им, никем другим, двери, да и когда он открыл глаза во второй раз, никого не было. Все углы обшарил, ведь не было же! Так можно и до белой горячки докатиться... Нет, не годится так жить! Так опустился! Игорь весь затрепетал, по­думав, что мог бы жить как-то иначе, без изъянов, без бездумного времяпрепровождения... Силён мужик! Гевашев улыбнулся, вспоминая коман­дированного ревизора во время монолога с бутылкой. Придумал ведь: к люстре прицеплять! Говорил, что ревизор, а может, и не ревизор? Может куражится сам и другим голову морочит? А не он ли это бродил ночью? Да нет, ведь ключ торчал в замке. Окончательно запутавшись в мрачных размышлениях, Гевашев решил, что лучше всего отмахнуться от них, что он и сделал с радостью. Стал думать неотрывно о спасительном квасе. Солнце не собиралось скрываться за невесть откуда взявшейся тучкой, лохматым дымчатым пугалом нависшей над другой половиной Кишинева. Медленно продвигаясь к бочке кваса с блестящей трехкопеечной монетой в потной руке, Игорь всматривался в сосредоточенные лица людей, так же, как и он, тянувшихся безвольно к заключённой в бочке прохладе. Они шли так покорно, словно повязанные единой невидимой веревкой, которую кто-то, тоже невидимый, тянул впереди. Он вдруг наглядно представил себе эту верёвку, а потом даже не веревку, а цепь, которой связала их всесильная жажда, и звон бросаемых в медную чашку монет показался ему звоном этой цепи. Надо преодолеть кан­далами повисшее на нём желание пить. Он не желает идти на поводу у этой повелительницы. Довольно долго простояв и продолжая стоять ещё, Игорь наблюдал за людьми, разжигая себя страстным желанием пригубить кружку с квасом. Но когда подошла его очередь поклониться силе жажды, презрительная улыбка тронула его губы, и он, наслаждаясь в душе своей решимостью и удивлением этих обречённых, отошел от палатки, опустил монету в карман. Очередь, не особенно разбираясь, что там за заминка была впере­ди, разноязычно гомоня, продолжала тянуться к заветной бочке.

Игорь миновал два квартала, когда неожиданно для себя вышел к очереди за спасительной (он усмехнулся) водой. Приготовил монету. Но пить не хотелось! Юлой повертевшись вокруг киоска, он, смеясь, отошел, не обращая внимания на недоумение толпящихся людей. Опыт превзошёл все ожидания: жажда, искусительница всего живого, владычица воли разум­ных существ, подвластна ему! Он почувствовал себя сильнее всех этих томящихся от жары людей. Он коснулся самого Счастья, он может на­слаждаться властью над самим собой!

Удивительно легко. Тягостное с утра настроение растворилось без следа в радости единства души и тела. Оживший Гевашев улыбнулся набежавшему вдруг со всего разбега ветерку, в мгновение ока согнавшего с чистого неба беспомощную тучку. С загоревшего под среднеазиатским солнцем лица Гевашева так и не сошла тщеславная улыбка.

Со стакана кваса и начался у Игоря Васильевича тернистый путь познания себя и своих возможностей.

* * *